Это увлекательный был аттракцион видео прикол с девушкой с шестом: Видео Это Увлекательный Был Аттракцион Девушка Прикол

Содержание

Видео Это Увлекательный Был Аттракцион Девушка Прикол — Приколы

Сборник видео на тему: «Видео Это Увлекательный Был Аттракцион Девушка Прикол»:

Приколы с придурками 80 уровня до слез только хардкор Карусель Приколов #14

БЕЗУМНЫЙ ТРАВМООПАСНЫЙ АТТРАКЦИОН TAGADA. Подборка. Полное отсутствие страховки!!

Это увлекательный был, аттракцион…

Карусель (Official video)

ПРИКОЛЫ НА АТТРАКЦИОНАХ Смеялся 100 раз Лучшая подборка

Любовь Успенская — Карусель

Прикол на американских горках

Самые Необычные ДЕТИ в Мире

Харламов и Мартиросян Кастинг на Евровидение

Любовь УСПЕНСКАЯ — Карусель [Official Video] HD/1995

100 главных русских фильмов 1992–2013 — Журнал «Афиша»

«Хрусталев, машину!»

Алексей Герман, 1998

«Хрусталев, машину!» — вязкое, хтоническое месиво из отражающихся друг в друге сцен, многократно умножающих параноидальное пространство картины, где беда приходит ниоткуда

Фотография: Киностудия «Ленфильм»

Накануне смерти Сталина генерал медицинской службы (Юрий Цурило) становится очередной жертвой «дела врачей». Бесконечно долго снимавшийся колоссальный фильм-кошмар, трудный для неподготовленного восприятия из-за диковинного киноязыка и отсутствия исторических сносок на полях.

По легенде, западные журналисты сперва освистали фильм на каннской премьере, а потом подумали и извинились.

Светлана Кармалита

сценарист

— Герман говорил, что когда «Хрусталев, машину!» сначала не приняли в Каннах, он это воспринял очень болезненно. Почему ее не приняли?

— Они ничего не поняли. Существуют какие-то странные вещи, одну из которых я пережила сейчас в Венеции на показе «Мой друг Иван Лапшин». Эту картину очень часто показывают на Западе, и она считается одной из лучших. Но как можно воспринять эту картину отдельно от того, что происходило в то время в Советском Союзе? Ведь, как говорил Леша, для того чтобы зритель что-то взял в голову, ему надо это сказать три раза. Объяснить, что это 1935 год, убит Киров, началась «большая чистка», что все исторические персонажи, кроме Лапшина, которого забыли на Кавказе, будут расстреляны по нелепым обвинениям. И если эта картина воспринимается до сих пор как высокохудожественное произведение на Западе, то, значит, своими другими качествами, чисто художественными.

Что же касается «Хрусталев, машину!», то там был ведь текст перед показом, который рассказывал о «деле врачей», о Берии, о репрессиях. Что-то прочитали и начали смотреть про жизнь семьи. А там было то, к чему Леша пришел на «Лапшине». Он говорил: «А теперь мы начинаем затаптывать сюжет». Он ненавидел голые сюжеты, когда все понятно. Он считал, что любая история должна быть погружена в те обстоятельства жизни, в которых она происходит. Поэтому история героя «Хрусталев, машину!» была погружена в то, как он жил дома, как работал, что происходило, что такое еврейские девочки, которые прячутся в шкафу, когда кто-то звонит в дверь. И не все объясняется в диалогах, как привыкли. Тем более картина многонаселена: начинаешь следить за этим, а внимание переключается совершенно на другого. Нет той ясности, которой требовало кино.

— Но в итоге отношение к картине западной критики изменилось.

— Она привлекла даже не тем, о чем она, а своим изобразительным рядом, густотой той жизни, в которую они вошли. А потом уже произошло какое-то понимание. То же и с «Трудно быть богом». Те, кого захватило течение жизни на экране, смогли досмотреть фильм, даже после того как наступил настоящий ужас после высадки «черного ордена». Да, описан ужасный мир будущего лет через 500, повешенные на улицах. А вот вчера у нас в Питере кого-то застрелили на улице. Да, существуют национальные всякие у нас дела, да, и у них там рыжие.

— Алексей Юрьевич считал необходим погружать в эту невыносимость? Он повторял вслед за последователями критического реализма: «Мы не врачи, мы боль».

— Он ведь никого никуда не погружал, он снимал картину о любви, «Трудно быть богом».

— А «Хрусталев, машину!»?

— А это совсем другое. В «Хрусталев, машину!» он рассказывал о себе, о своих папе, маме. Это его квартира, которая даже была восстановлена. Друг семьи, один известный писатель, пошел в 5 утра с удочкой рыбу ловить на Мойку и услышал по уличному репродуктору, что Юрию Павловичу Герману дали орден. А поскольку дом рядом, он помчался об этом сообщить и в 6 утра позвонил в квартиру. Открыла мама Татьяна Александровна, он закричал: «Юре дали орден!» — и схлопотал такую пощечину! За тот страх, который Лешина мама пережила, пока бежала в ночной рубашке открывать дверь. Были, конечно, веселые компании и смех, но и рабы веселятся в «Трудно быть богом», и, в общем, никакой такой удушающей обстановки в замке у Румата нет. Но «Хрусталев, машину!» очень сконцентрированная картина, это практически несколько дней, и эти несколько дней показывают, как герой думает, что сходит с ума и за ним следят. Произошла история в картине, которая была и в жизни. Вся семья Лешиных родителей эмигрировала разными путями. В 60-е годы объявились все: в Америке, в Швеции, в Австралии. У дяди Леши, который ушел через финскую границу, был друг, финский коммунист Линдеберг, и дядя попросил его узнать, жива ли сестра. Тот пришел к Германам домой, Юрий Павлович выбросил его с лестницы, и это вошло в картину.

Алексей Герман в «Хрусталев, машину!» показал сцену медленной смерти Сталина, окруженного верными врачами (одного из которых сыграл писатель Дмитрий Пригов)

Фотография: Киностудия «Ленфильм»

— Ну персонажа после этого убили на улице.

— А это уже художественное. Леша ведь говорил, что это обстоятельства жизни моей семьи, а логический финал каждой из этих линий я завершаю сам. Ведь и Юрия Павловича не сажали.

— Почему Герман говорил, что «не зря мы создали интеллигентного героя, который не лезет наверх»?

— Может, потому что сам Юрий Палыч никогда не лез во власть, хотя и был известным писателем. И Леша не лез. Его уговаривали переехать в Москву и стать председателем Союза кинематографистов. Он ответил: «Ни в коем случае». А потом подумал и сказал мне: «Знаешь, они сейчас будут перезванивать, стой рядом со мной, держи меня за руку, я слабый, а они так кричат, вдруг я соглашусь». Поэтому я стояла рядом, и чем громче они кричали, тем сильнее я его щипала, чтобы он не согласился. Он обладал признаками человека добропорядочного, честного, не идущего на компромиссы, очень сильного, который всегда говорит, что он слабый.

— Он был непредсказуем на площадке?

— Он был предсказуем по тем признакам, когда мы могли понять, что происходит что-то не то.

Достаточно часто это бывало, и бывало практически на всех картинах. Когда все отрепетировано, все готово, каждый знает свой маневр, актеры одеты, грим хороший, а Леша не снимает. И ничего с этим поделать нельзя, потому что заставить его снимать тоже невозможно. Пыталась я, когда мне казалось, что все, что он хотел, есть, и я говорила: «Но может, Лешечка, снимем, там посмотрим». А мне говорили: «Слушай, Света, оставь ты его в покое, он чего-то не знает». И когда в результате снимали, появлялось что-то, что не могло прийти в голову. Ну как могло прийти в голову, что в царстве-государстве «Трудно быть богом» донны и горожане высокопоставленные здороваются розами? Ну как это можно предположить? По-моему, никак. Он мыслил не словами, а картинками. Например, сцена, когда Леня первый раз идет по длинному коридору во дворце. Все было отрепетировано, а Леше не хватало чего-то именно в картинке. А в картинке ему не хватало именно белой розы. Когда готовились, всю картину рисовали художники. Ни один предмет в кадре не мог возникнуть, если он не был им подписан и утвержден.

— Герман говорил, что картина «требует постоянно коррекции» и режиссер проверяется по тому, насколько долго он может репетировать с актером, потому что у «режиссера есть возможность создавать миры, хотя это дело божье».

— Ну эти миры он не создавал по кусочкам, отдельно. Какие изменения произошли начиная с первой и заканчивая последней картиной? Что он сам про себя понимал? Например, первое, от чего он начал отказываться, это так называемая восьмерка, то есть чередование планов двух разговаривающих людей. Он смеялся: «Покажи его, покажи ее, покажи его — понятно, — влюбился». Первый раз он сознательно отказался от этого в монологе летчика в «Двадцати днях без войны». Он снимал только летчика и говорил, что того, что говорит летчик, абсолютно достаточно для того, чтобы не подстегивать сцену обратной точкой, которая нужна лишь для того, чтобы показать, понимает ли его собеседник. И чем дальше, тем больше он отказывался от сочетания крупных планов. Что же касается целостности картины, то рассказать о ней так же трудно, как для многих сейчас ее воспринять.

Во-первых, он считал, что для того, чтобы актер снялся крупно, он должен это заслужить. Он должен быть внутренне готов к тому, что его крупный план даст не просто лицо, а более глубокую суть того, что происходит. Я помню крупный план Лени Ярмольника в разговоре с донном Ребе, который возглавлял охрану короны в «Трудно быть богом», когда Леша вдруг перевел разговор на другое. Румата в вязанке дров увидел испуганную мышь, которую мы не видим. И он сказал: «Там мышь. Ей тоже страшно». И таким образом он передал состояние своего собеседника, которому стало страшно. Но я абсолютно не убеждена, что он увидел там мышь. Это могла быть просто игра героя, чтобы привести донна Ребе в состояние еще большего страха.

Фотография: Киностудия «Ленфильм»

— Германа должно было раздражать постоянное сравнение «Трудно быть богом» с современностью?

— Он этого не переносил. А что, господа, а ваша инквизиция, а крестовые походы, а сожженные ведьмы, а английские работные дома? Этого разве не было? И это нам сейчас кажется чудовищным, и как можно было жить в этих обстоятельствах? Но ведь жили. Но вот когда пришли «черные», вот тут уже жить нельзя. Кажется. Хотя и здесь выживут. Я помню, как оператор Заболоцкий сказал: «Пошла зима, сейчас в брошенных деревнях начали замерзать старики».

— Герман считал своей главной задачей, как он говорил, «воспроизведение ощущения», в том числе запаха и звука.

— В том-то и дело. Поэтому и музыки нет в фильме. Леша говорил, что музыка в картине — это музыка кадра. И музыка звука жизни. При его многослойности звука, кадра и так далее я практически в каждом кадре могу объяснить, что в нем самое важное. Когда генерал приходит к влюбленной в него учительнице и говорит, что кофе пахнет, и она отвечает: «Это из бака». Почему? Потому что до этого она уронила в бак банку с кофе. Хоть мы этого и не видим. Там логическая связь по любой линии прослеживается — при таком количестве персонажей там за любым персонажем и линией можно проследить и рассказать, что было до и что было позже. Здесь же она уронила кофе в бак с бельем и обожглась, поэтому кофе действительно пахнет. Каждый такой момент оправдан. Мы однажды в гости поехали, и там были свежевымытые полы и запах керосина. И потом мы сидели с Лешей и думали, ну как это можно передать. Я думаю, он бы придумал. В «Трудно быть богом» с запахами все просто. (Смеется.)

— Как писались диалоги? Вот это в «Хрусталев, машину!» «язык в жопу загоню, на Луну отправлю». Это откуда берется?

— Это классические фразы, существовавшие в жизни, они из лагерной жизни, это фольклор. У нас нет отдельных диалогов. Мы сели писать с первого слова и поехали. Как прозу. Обычно я садилась за машинку и очень волновалась, ждала первых фраз. Они всегда принадлежали Леше. Например, в «Хрусталев, машину!» сценарий начинался с мультипликационной картины цветной — внутренности человека, кровь бежит, сосуды, сердце бьется и трепещет кусочек внутри сосуда, как листок на ветру осенью, и на этом фоне голос мужской, непонятно чей: «Надо бить палками». Потом этот кусочек отрывался и вместе с кровью отправлялся в путь, пока не происходила закупорка сосуда. Это был инсульт Сталина. А потом это просто не понадобилось. Картина жизни оказалась нам интереснее. Мы долго писали. История приобретала более законченный вид именно в силу изменения картинки в голове, потому что мы оба видели картинку. И мы все время об этом разговаривали. Вот в «Двадцати днях» у нас никак не получалась сцена, когда Никулин привез вещи в Ташкент. Мы никак не могли связать это со Сталинградом и гибелью героя с чудовищной фамилией Веснин. Сотни вариантов проговаривали, и наконец я придумала. В пудренице с зеркалом покажем фотографию Веснина — и так через нее все свяжется. И я рассказала это Леше и заплакала, мы стояли в метро. И Лешка сказал: «Замечательно!» И потом добавил: «Ну и дура ты!» Я с ужасом и стыдом это вспоминаю, хотя, казалось, это так трогательно. Но это прием сродни тому, который наша родственница называла «бить копытом по слезной железе». И так делать нельзя. Очень трудно найти слово, которое не имеет отношения ни к герою, ни к действию, но будет сказано так, что оно чем-то станет. В «Лапшине» в первой сцене, где день рождения Лапшина, когда разговаривают о разном, кто-то проходит и говорит «томаты-ароматы». У нас как пример это слово существовало. Что означает это сочетание слов? Такие слова мы искали, которые мы использовали из раза в раз. Целый список есть таких слов, которые вроде бы ни к селу ни к городу, но нужны. Или в «Трудно быть богом» что дает эта реплика? Мы не видим людей, которые это говорят, они на дальнем фоне под дождем: «А я звезд боюсь. Это грех?» А это просто атмосфера их жизни, как воспоминание о помидорах зимой. Томаты-ароматы.

— Американские критики после премьеры в Риме «Трудно быть богом» написали, что устарела картина. Хотя итальянцы так не считают вроде.

— Мы слишком разные. Притом что наша близкая родня в Америке нас звала переехать. В 1960-е годы дядя Леша, миллионер, предложил миллион долларов, это были огромные тогда просто деньги, чтобы мы переехали в Америку и сняли картину. Мы сидели тогда без работы совсем. Они говорили: снимай что хочешь. Но у них была одна настоятельная, но совершенно невозможная для Леши просьба: в картине не должно быть зла. Ну мы, конечно, не поехали.

— А об отъезде думали?

— Мы часами об этом разговаривали. У нас с Лешей совпали страхи, причем он боялся больше, всегда боялся 1937 года. Всегда говорил, что в нашей стране можно перевернуть в одну секунду все. Мы договорились, что если кого-то из нашего окружения арестуют, мы уезжаем. Нас все время звали в Америку, нам давали жилье, деньги. Но мы бы все равно никогда не уехали.

Фотография: Киностудия «Ленфильм»

— Почему из картины в картину идет усложнение формы?

— Потому что она его не устраивала. Эта работа, которая шла бесконечно у него в голове. Сначала отказ от крупных планов, от прямолинейного изложения сюжета. Это же надо чем-то заменять. Вот он и заменял изобразительно такой многослойной формой. Он считал, что «Проверка на дорогах» слишком прямолинейная картина, например, хоть граждански это очень хороший фильм. Но это кино. Крепкое, но кино. А дальше пошли поиски уже совсем другого. Это уже не совсем кино. Леша, например, считал, что звук в кино появился тогда, когда немое кино еще не исчерпало своих возможностей. Появление звука оборвало поиск изобразительного ряда, и начался новый период кино, звукового. Леша всегда очень внимательно следил, не мешает ли звук изображению. Ты начинаешь слушать важный диалог, но не видишь изображения его. Оно ускользает. То, о чем говорят, становится важнее того, что изображено на экране. Поэтому соотношение должно быть такое: или ты смотришь изображение замечательное, но не очень слушаешь звук, и звук ускользает — или наоборот. Например, когда он расставлял авторский текст. Ну кого мы только не пробовали! И на «Лапшине», и на «Трудно быть богом». Существует начало, пейзаж, и авторский голос говорит: «Каждый день мне снится один и тот же сон. Я не на Земле». И вся группа сидит и думает, что делать: мы либо не слушаем звук и смотрим изображение, либо мы смотрим изображение и пропускаем то, о чем говорят. И несколько месяцев мы искали голос. Была куча писателей и актеров, которые делали это замечательно, но голос уничтожал картинку — и наоборот. В итоге нашли актера, у которого та же манера, что и у озвучивавшего «Лапшина» и «Хрусталев, машину!»: когда и смотришь, и слышишь.

— Сравнения «Трудно быть богом» с Брейгелем и Босхом случайны?

— Да, это совпадения. Леша не изучал Босха и Брейгеля, не ходил по музеям, не очень хорошо разбирался в живописи. Никогда не было такого подхода: давай сделаем как у Брейгеля. Он питался в первую очередь книгами. Прозу отца очень любил и Трифонова. Очень хорошо разбирался в поэзии, очень любил Заболоцкого. И настолько это было ему близко, что если я видела, что он взял Заболоцкого или Бродского в руки, то, как только он выходил, я книжки мгновенно прятала, потому что это приводило его к тяжелой депрессии. Но он ни фильмы специально не смотрел чужие, ни музыку не слушал. Брал из себя. Ему совсем не нужна была чужая информация. Воспроизведение эпохи — другое. Когда мы готовились к съемкам, мы смотрели всю хронику времени, про которое собирались снимать. Леша очень здорово научился ее смотреть. Брали всю техническую хронику, например, о том, как кладут трубы на Невском. Потому что в кадр попадал реальный фон города в 1935 году, а не парадная хроника. Поэтому детские чистые полосатые маечки из журналов мод он сразу изгонял как навязанное.

— Он же очень жестким был на площадке?

— Со стороны посмотреть — еще каким. Я не знаю, кто еще так орал на съемках, как он. У меня есть записи репетиции. Господи, как он орал. Но он мог орать сколько угодно — не было ни одного случая, когда бы в группе считали, что он неправ.

— Гурченко же на него ужасно обижалась и возмущалась.

— Ну Гурченко пришла из абсолютно советского кино уже знаменитой актрисой, которая точно знала, что будет играть. И это абсолютно не соответствовало тому, что хотел Леша. Он ее предупредил: «Люся, у тебя есть выражение лица, которым ты пользуешься во всех кинокартинах, вот, пожалуйста, чтобы его ни разу не было». Но актер не может удержаться, и поэтому он снял первый ее кадр с 17 дублями и все без включенной камеры. И кто-то ей об этом рассказал. Естественно, она озверела. Он говорил: «Иду говорить ей гадости, скажу, как она плохо сегодня выглядит». Потому что когда она его начинала ненавидеть, а это было большую часть картины, она думала о том, как она его ненавидит, а не о том, что она актриса. Я была ассистенткой на площадке, и она через меня пыталась объяснить Леше, что он негодяй. Она устроила заговор и подключила добрейшего, интеллигентнейшего Никулина к этому. Они вызвали меня в свой «рафик», и Гурченко стала объяснять, что Леша совершенно невыносим, что он жесток, ударил милиционера, произносила монологи о добре и зле. Ну я объяснила, что милиционер отправился есть плов, когда солнце уходит, и сорвал съемку, а у нас комиссия сидит, ну не выдержал Леша и дал ему под зад. Не выдержал человек. Закончилось все очень большой дружбой, которая переросла в любовь.

— У Германа практически во всех фильмах присутствует так или иначе война.

— Это второй его страх после 1937 года. Мы думали о войне много. Война существует всегда. Не бывает утопий. Мы сидели в Красногорске и смотрели хронику, бегущего солдата: его убили — и оператор это снял. И Леша сказал: «Стоп, открутите обратно». Открутили. И солдат встал на пленке и побежал обратно. На наших глазах он стал живым. И мы работать дальше не могли. Война — это что-то такое, что может быть постижимо в каждой своей мелочи отдельно, но что это такое в целом, понять невозможно. И это все равно жизнь. Поэтому у него никогда не было желания снять картину о счастливых людях. Он мог снять счастливые минуты, но в трагических обстоятельствах. Он все время пытался с этим разобраться.

Интервью

Анастасия Принцева