Бабушка Оля
Немногие из нас знали своих прабабушек. А я знала.
Мы с братом звали ее бабушкой Олей. Мама сказала, что бабушка Оля поживет у нас этот год. Ей было восемьдесят восемь, мне шесть, осенью я как раз пошла в первый класс.
У бабушки Оли было пять дочерей, все погодки. Она гостила по очереди у каждой из них. Но поскольку моя бабушка тогда еще жила в коммуналке, семейную эстафету приняла моя мама.
Бабушке Оле освободили комнату моего брата. Он перебрался в гостиную, а я из гостиной — в родительскую спальню. Мне перестановка понравилась — в спальне мне выгородили уютный уголок, и уроки я делала «в секретере», откидывая крышку. За крышкой в ящичках хранились все мои новенькие учебники, тетрадки, а также блокноты, фломастеры и другие замечательные вещи. Внизу расположились куклы, а наверху за стеклом — книжки. Все мои самые любимые предметы — и в одном месте!
Бабушка Оля была грузная — я помню ее необъятный, всегда очень чистый байковый халат алого цвета. Ходила она с трудом, тяжело навалившись на деревянную палку, медленно передвигала одутловатые ноги. Обед мы частенько приносили ей в комнату. Я не знаю, чем она занималась, когда сидела весь день одна. О чем думала. Что вспоминала. Родители уходили на работу, мы с братом в школу.
В выходные приезжала моя собственная бабушка, привносящая в наш размеренный, хотя и не идеальный, быт страшную нервозность. Пространство в квартире еще до ее прихода становилось наэлектризованным — все судорожно проверяли, не осталась ли где-нибудь пыль, не сбилось ли на диване покрывало — бабушка не выносила и малейшего беспорядка. Но беспорядок после любой, самой тщательной уборки, все равно находился. В квартиру моя бабушка неизменно входила с огромными сумками и приветствием, состоящим из трех слов: «Грязища. Пылища. Духотища». Наши надежды на мирный выходной тут же улетучивались.
Даже бабушка Оля, с ее ангельской кротостью, говорила со своей дочерью громко и раздраженно, словно обороняясь. Голос у нее становился немного басовитым. Если они начинали ругаться, моя мама сразу принимала сторону бабушки Оли — в мамином детстве та любила, баловала и защищала ее ото всех.
Доброй и мягкой бабушка Оля, по словам мамы, была всегда. Никакие страдания не сделали ее иной, а я ведь только спустя много лет задумалась над тем, что ей пришлось пережить и кто она на самом деле. Свидетельство о крещении, подписанное крестной-княгиней. Счастливое детство — гувернантка, музыка, иностранные языки. Вышла замуж за красавца-приказчика, что работал у ее отца. Беременности, роды, вскармливания… Революция. Вместо собственного дома — две клетушки в коммуналке в центре Москвы, одна из них проходная. Полуподвал, окна вровень с землей, ни ванной комнаты, ни туалета. В туалет ходили на Белорусский вокзал, мыться — в баню. Перед войной выслали отца и брата бабушки Оли — больше она никогда их не видела и не знала, что с ними стало. Постоянный страх.
Война, все ее ужасы — голод, бомбежки. И косые взгляды соседей: «Вам-то чего бояться, вас немцы не тронут!» Все знают, что она — Ричардовна, а не Романовна, как пишет дрожащей рукой в бесконечных анкетах. Но снова — о чудо! — никто не донес.
Это то, что я знаю теперь со слов мамы. А как, чем жила сама бабушка Оля? Что обо всем этом думала?
Все ушло вместе с ней навсегда, и я уже никогда не узнаю ни подробностей ее дореволюционной жизни, ни о том, что произошло с ее семьей в революцию… ни о чем не узнаю. Она не любила поболтать о прошлом, как другие старушки. Мы звали ее посмотреть телевизор, она приходила и молча сидела в кресле, глядя не на экран, а куда-то перед собой. Сидела очень прямо, никогда не сутулилась. А я… разве пришло бы мне в голову в мои шесть лет о чем-то расспрашивать?
Мы все относились к ней хорошо — не помню ни одного некрасивого разговора, мутного слова или тягостного вздоха. Я видела, что мама ее жалела, папа относился к ней приветливо и тепло. В жизни брата, да и в моей жизни ее присутствие почти ничего не значило — меня волновали уроки, школьные отношения, прогулки с подружками.
Но была у меня одна проблема, о которой никто не знал. Мне было страшно оставаться с бабушкой Олей наедине. Я приходила домой первая, со своим ключом. Родители радовались, что я не одна, «все-таки взрослый человек дома». Бабушка тихо сидела или лежала у себя в комнате, а я боялась. Боялась, что она умрет. Не за нее боялась, а за себя. Что, если я приду, а она…
Бояться я начинала, уже подходя к подъезду. Смотрела на окна — а вдруг за ними таится что-то ужасное? Входила в квартиру и вслушивалась в тишину. Потом тихонько прокрадывалась по коридору и заглядывала в полумрак комнаты. Бабушка лежала на кровати — ну совсем как неживая, с закрытыми глазами. «Бабушка О-ля…» — тихонечко звала я, стараясь не поддаваться панике. Она не откликалась, и я звала громче. Наконец, она открывала глаза. На этот случай у меня все было готово.
«Хочешь конфетку?» — тут же спрашивала я. Конфетки бабушке Оле было нельзя — диабет. Я это знала. И знала, что конфеты шоколадные бабушка очень любит.
Она улыбалась и брала у меня конфетку — «Маску», батончик или «Золотой петушок», долго усаживалась, потом разворачивала фантик и медленно, с удовольствием ела. Я на некоторое время успокаивалась и шла, довольная, к своему секретеру — оставалось только дождаться мамы. Та вскоре приходила и кормила нас обедом.
На следующий год бабушка Оля уехала к другой своей дочери и умерла уже там. Та дочь — сестра моей бабушки — рассказывала нам потом немного обиженно, что «мамочка» всем говорила, что лучше всего ей жилось у нас. А Галя — такая хорошая девочка — всегда приходила к ней после школы и угощала конфетками.
galinamarkus.ru
Бабушка Оля | Группа милосердия «Преображение»
Бабушка Оля была первой, с кем я познакомилась там, и всегда будет первой, о ком я думаю при упоминании Дома ветеранов труда №9.
Первый раз идти туда было страшновато. Наверное, мало найдётся людей, которые сразу знают как нужно себя вести с незнакомыми. А здесь неловкость была и в том, что идёшь в гости туда, где даже не подозревают о тебе, а возможно и не готовы сегодня к посещениям. Поначалу робеешь, не знаешь о чём начать разговор и всему удивляешься: «так вот оно как…» Поэтому старшая сестра группы милосердия помогала познакомиться, старалась быть максимально чуткой ко всем в этот первый момент.
«Пошли знакомиться. Тут живут очень хорошие бабушки», — старшая сестра по этажу зашла в комнату, поздоровалась, и к ней отовсюду потянулись руки. Дальше были слёзы, радость. «Ты к нам пришла! Ты к нам пришла!!!» Сестра смущалась, прятала от поцелуев ладони, гладила, обнимала бабушек, что-то наскоро отвечала, дарила какие-то сувениры. А после старалась успокоить меня, что так почти не бывает, что столько эмоций именно сегодня, а обычно всё иначе. Наверное, правильно, что в тот день было не «иначе» — это очень многое во мне изменило. Как-то очень остро прошёл момент осознания совсем неправильного моего отношения к проявлениям человеческой немощи: мне гораздо приятнее было бы видеть не тяжелобольных лежачих бабушек, а каких-то других, из собственного смутного представления моего о понятии «дом престарелых». Бабушки оказались действительно очень хорошими. Две подружки-говорушки, они были необыкновенно светлыми. Ольга и Валентина. Детство обеих неразрывно связано с войной, обе очень любили храм и часто там бывали, даже в годы гонений на церковь, обеим Господь не даровал детей. И, похоронив мужей, обе оказались соседками здесь. Это всё я, конечно, узнала позже, а тогда старшая сестра задумавшись, сказала мне в коридоре: «Мне иногда кажется, что Ольга – святая». Со временем мне тоже стало так казаться. Совершенно слепая, почти неподвижная бабушка Оля заключала в себе столько света, столько радости, столько энергии, столько сочувствия и внимания к тем, кто ее окружал, что мне становилось иногда стыдно и неловко быть нерадостной или неблагодарной Богу каждый миг своей жизни. Слушая ее рассказы о далеком детстве, о войне, о том как правильно плести лапти, о жизни в доме престарелых, я постоянно удивлялась весёлому ее отношению к неприятностям и трудностям. Для нее все были хорошими: персонал и врачи, соседки, родные, знакомые. Только фашистов, похоже, она не любила. Но и плохо старалась о них не говорить. И всё расстраивалась что могла прожить жизнь иначе: получше за братиками-сестричками смотреть, пока мама с соседками лес валила для фронта, крепче мужа любить, больше нуждающимся помогать, чаще храм посещать, поменьше теперь досаждать всем своей невозможностью обходиться без посторонней помощи… Когда мы знакомились, бабушка Оля задала несколько вопросов про моего мужа, родителей, затем спросила сколько мне лет, а потом, перекрестившись, сказала: «Господи! Пошли Ты ей ребенка! Чего она такая молодая к нам ходить собралась?!» Через малое время, когда я пришла к ней с новостью, она расплакалась: «Господи! Я знала, что Ты меня услышишь! Ты всегда меня слышишь!»…Роддом №1, в котором я рожала – соседнее здание с домом ветеранов труда. В день выписки так хотелось обнять бабушку Олю! Но в комнате оказалась только плачущая бабушка Валя: «Она святая! Она точно святая – на Покров Богородицы умерла».Совсем накануне… Чувство благодарности ей и Богу от этой грустной новости лишь усилилось. И, сквозь слёзы, пробивалось радостное: «Спасибо тебе, бабушка Оля! Слава Тебе, Боже за всё!»
Марина Есина
3 марта 2010г.
milost.ru
Жестокий романс. Бабушка Оля. — Екатерина Безымянная. Разноцветная жизнь.
Предыдущая часть здесь:http://prostitutka-ket.livejournal.com/2011/07/24/
Ну что… уже в больнице пришла в себя. Подобрал меня кто-то, отвез.
Сначала все казалось, что кошмар этот и не со мной был.
Потом уже дядя равнодушный пришел, в форме — они ж обязаны сообщать.
Сидел, смотрел как на шваль, спрашивал — как, что.
А что я скажу?
Я ничего и не сказала, заявление тоже не стала писать. Просто и смысла не было.
Он-то явно с облегчением вздохнул — зачем им висяки? И ушел.
Я вот думаю — наверное, то количество алкоголя меня полностью выключило — и память, и восприятие, потому что кроме того страшного момента, с того дня я и не помнила больше ничего.
В общем-то, тело внешне не особо пострадало. Так, синяки, конечно, жуткие были, ссадины там. Но это прошло потом.
В больнице еще я с бабушкой Олей познакомилась. Такая маленькая, полная старушка, санитарка. Она ко мне часто заходила, и днем, и вечером, уже переодевшись, перед тем, как домой идти.
Вот она садилась, смотрела, говорила мне, что все пройдет. Печенье приносила. Спрашивала тоже, откуда я, куда пойду.
Из больницы меня выписали через четыре дня. Ну и так вышло, что бабушка Оля меня к себе забрала.
Я могла поехать домой. Да, могла.
Но вот… или сломалась как-то, или что. Я просто подумала, что вот вернусь сейчас домой, а там мама, соседи. И они все смотреть будут, обсуждать — а вид у меня еще такой был, не скроешь.
Мама реветь будет, выпытывать. А что я скажу?
Я не была к этому готова. Просто поняла, что не выдержу.
У бабушки Оли, кстати, много книг было — очень большая библиотека.
Ну вот она пока дежурила, я читала. В кресле в обнимку с Лондоном, Цвейгом, Саган.
Так и жила — как в другом мире. А как еще?
А так — вроде и не было ничего.
Вечером бабушка Оля приходила, рассказывала всегда, как день прошел, каких людей привозили. Говорила, что зарплата, конечно, очень маленькая — но рада и этому. Все плюс к пенсии, и чувствовать себя нужной.
А потом 9 мая случилось — мы его вдвоем отмечали. У нее-то в городе никого и не осталось, ни друзей особых, ни родственников. Кто-то ещё несколько лет назад переехал, кто-то умер.
К вечеру гость пришел, врач с отделения. Принес вкусные подарки — колбасы там, сыра, консервы. Даже красной икры банку. Бабушка Оля все пыталась их все срочно открыть и на стол поставить.
Вечером с ней сидели, когда уже сами остались, так она мне про свою жизнь рассказала много.
Рассказала, как, маленькой девочкой встретила Войну, как на фронте убили отца и брата, как пряталась в лесу с другими детьми; как потеряла мать, которую нашла лишь по окончанию Войны. Мама была не в себе, и её положили в специальное учреждение для душевнобольных, где она умерла в 1947 году. Тогда Оля осталась сиротой.
Чуть позже она встретила своего будущего мужа. У них была настоящая любовь. Он приезжал к ней на грузовичке, полным яблок. Яблоки её покорили, и они поженились. Первый ребенок умер через несколько дней после рождения. Второго она родила только через 10 лет.
Мы сидели с бабушкой Олей почти всю ночь. Я пила рябиновый компот, она – вино.
Муж у нее умер 15 лет назад, сын после неудачного брака стал пить. Он жив.
Живет в своей квартире, ведет существование бича, не работает, таскает в дом каких-то алкашей, о матери не вспоминает.
Последний раз приходил года три назад за деньгами. Баба Оля, конечно, дала. А как она могла не дать – её же сын. Родной, любимый…
Она навещает его. Где-то раз в два месяца приходит, стирает какую-то одежду, которая осталась, моет горы посуды в раковине, покупает что-нибудь покушать и молча уходит.
Она не может совсем его оставить. Даже, несмотря на то, что он такой. Она знает, что ему, наверное, осталось недолго, и очень этого боится…
Часа в четыре я ее положила в кровать.
Сама уже потом сидела, и думала, что бывает и такая жизнь, когда вот так- все не очень хорошо. А у меня пока ничего и не случилось. А то, что случилось — ну, пройдет.
Что толку переживать это всегда?
Днем я проснулась с ощущением, что все это меня начало отпускать, и что все будет хорошо.
Через два дня я поняла, что беременна.
prostitutka-ket.livejournal.com
Бабушка Оля
8 Февраля 2017Бабушка Оля
Немногие из нас знали своих прабабушек. А я знала.
Мы с братом звали ее бабушкой Олей. Мама сказала, что бабушка Оля поживет у нас этот год. Ей было восемьдесят восемь, мне шесть, осенью я как раз пошла в первый класс.
У бабушки Оли было пять дочерей, все погодки. Она гостила по очереди у каждой из них. Но поскольку моя бабушка тогда еще жила в коммуналке, семейную эстафету приняла моя мама.
Бабушке Оле освободили комнату моего брата. Он перебрался в гостиную, а я из гостиной — в родительскую спальню. Мне перестановка понравилась — в спальне мне выгородили уютный уголок, и уроки я делала «в секретере», откидывая крышку. За крышкой в ящичках хранились все мои новенькие учебники, тетрадки, а также блокноты, фломастеры и другие замечательные вещи. Внизу расположились куклы, а наверху за стеклом — книжки. Все мои самые любимые предметы — и в одном месте!
Бабушка Оля была грузная — я помню ее необъятный, всегда очень чистый байковый халат алого цвета. Ходила она с трудом, тяжело навалившись на деревянную палку, медленно передвигала одутловатые ноги. Обед мы частенько приносили ей в комнату. Я не знаю, чем она занималась, когда сидела весь день одна. О чем думала. Что вспоминала. Родители уходили на работу, мы с братом в школу.
В выходные приезжала моя собственная бабушка, привносящая в наш размеренный, хотя и не идеальный, быт страшную нервозность. Пространство в квартире еще до ее прихода становилось наэлектризованным — все судорожно проверяли, не осталась ли где-нибудь пыль, не сбилось ли на диване покрывало — бабушка не выносила и малейшего беспорядка. Но беспорядок после любой, самой тщательной уборки, все равно находился. В квартиру моя бабушка неизменно входила с огромными сумками и приветствием, состоящим из трех слов: «Грязища. Пылища. Духотища». Наши надежды на мирный выходной тут же улетучивались.
Даже бабушка Оля, с ее ангельской кротостью, говорила со своей дочерью громко и раздраженно, словно обороняясь. Голос у нее становился немного басовитым. Если они начинали ругаться, моя мама сразу принимала сторону бабушки Оли — в мамином детстве та любила, баловала и защищала ее ото всех.
Доброй и мягкой бабушка Оля, по словам мамы, была всегда. Никакие страдания не сделали ее иной, а я ведь только спустя много лет задумалась над тем, что ей пришлось пережить и кто она на самом деле. Свидетельство о крещении, подписанное крестной — княгиней. Счастливое детство — гувернантка, музыка, иностранные языки. Вышла замуж за красавца-приказчика, что работал у ее отца. Беременности, роды, вскармливания… Революция. Вместо собственного дома — две клетушки в коммуналке в центре Москвы, одна из них проходная. Полуподвал, окна вровень с землей, ни ванной комнаты, ни туалета. В туалет ходили на Белорусский вокзал, мыться — в баню. Перед войной выслали отца и брата бабушки Оли — больше она никогда их не видела и не знала, что с ними стало. Постоянный страх.
Когда по радио вещал Сталин, муж Василий — человек с характером тяжелым и властным — громко (а за тонкой стенкой — соседи) рычал: «У, брешет опять, черт усатый!» — и это в те времена, когда и за малое, и ни за что, и самых преданных… Но — пронесло.
Война, все ее ужасы — голод, бомбежки. И косые взгляды соседей: «Вам-то чего боятся, вас немцы не тронут!» Все знают, что она — Ричардовна, а не Романовна, как пишет дрожащей рукой в бесконечных анкетах. Но снова — о чудо! — никто не донес.
Это то, что я знаю теперь со слов мамы. А как, чем жила сама бабушка Оля? Что обо всем этом думала?
Все ушло вместе с ней навсегда, и я уже никогда не узнаю ни подробностей ее дореволюционной жизни, ни о том, что произошло с ее семьей в революцию… ни о чем не узнаю. Она не любила поболтать о прошлом, как другие старушки. Мы звали ее посмотреть телевизор, она приходила и молча сидела в кресле, глядя не на экран, а куда-то перед собой. Сидела очень прямо, никогда не сутулилась. А я… разве пришло бы мне в голову в мои шесть лет о чем-то расспрашивать?
Мы все относились к ней хорошо — не помню ни одного некрасивого разговора, мутного слова или тягостного вздоха. Я видела, что мама ее жалела, папа относился к ней приветливо и тепло. В жизни брата, да и в моей жизни ее присутствие почти ничего не значило — меня волновали уроки, школьные отношения, прогулки с подружками.
Но была у меня одна проблема, о которой никто не знал. Мне было страшно оставаться с бабушкой Олей наедине. Я приходила домой первая, со своим ключом. Родители радовались, что я не одна, «все-таки взрослый человек дома». Бабушка тихо сидела или лежала у себя в комнате, а я боялась. Боялась, что она умрет. Не за нее боялась, а за себя. Что, если я приду, а она…
Бояться я начинала, уже подходя к подъезду. Смотрела на окна — а вдруг за ними таится что-то ужасное? Входила в квартиру и вслушивалась в тишину. Потом тихонько прокрадывалась по коридору и заглядывала в полумрак комнаты. Бабушка лежала на кровати — ну совсем как неживая, с закрытыми глазами. «Бабушка О-ля…» — тихонечко звала я, стараясь не поддаваться панике. Она не откликалась, и я звала громче. Наконец, она открывала глаза. На этот случай у меня все было готово.
«Хочешь конфетку?» — тут же спрашивала я. Конфетки бабушке Оле было нельзя — диабет. Я это знала. И знала, что конфеты шоколадные бабушка очень любит.
Она улыбалась и брала у меня конфетку — «Маску», батончик или «Золотой петушок», долго усаживалась, потом разворачивала фантик и медленно, с удовольствием ела. Я на некоторое время успокаивалась и шла, довольная, к своему секретеру — оставалось только дождаться мамы. Та вскоре приходила и кормила нас обедом.
На следующий год бабушка Оля уехала к другой своей дочери и умерла уже там. Та дочь — сестра моей бабушки — рассказывала нам потом немного обиженно, что «мамочка» всем говорила, что лучше всего ей жилось у нас. А Галя — такая хорошая девочка — всегда приходила к ней после школы и угощала конфетками.
Галина МаркусПриглашаем Вас оценить истории «Народной книги» и оставить свой комментарий:
Конкурсы «Народной книги» на Facebook
Конкурс «Были 90-х»
Не забывайте размещать свои истории о 90-х годах в Facebook, помечая их хэштег #Были90х
Поделитесь этим материалом в социальных сетяхnk.ast.ru