Маша махно: Маша Махно | Facebook

В 1925 году умер отец Шолохова. В 1926 году у него родился первый ребенок — дочь Светлана. В том же году он переехал в Веченскую, где Шолохову предстояло прожить всю оставшуюся жизнь.

В этот ранний период Шолохов также работал над романом, который он назвал Донщина , в котором он предполагал описать антисоветское восстание казаков. Но когда он закончил работу в 1927 году, он понял, что ей не хватает должного исторического контекста. Как он выразился:

Я начал роман с описания события корниловского путча 1917 года. Потом стало ясно, что этот путч, а главное, роль казаков в этих событиях, не понять без казачьей предыстории, и поэтому я началась с описания жизни донских казаков накануне Первой мировой войны.
(из М.А. Шолохов: Семинарии , (1962) Ф.А. Абрамович и В.В. Гура, цит. по «Михаил Александрович Шолохов», Л.Л. Литус)

Рецензии на произведение были весьма положительными. Горький назвал Шолохова «талантливым писателем», и Шолохов был избран в редакцию октября . Книга вторая из Тихий Дон вышла в период с мая по октябрь 1928 года.

Несмотря на энтузиазм читателей по поводу произведения, Тихий Дон и Шолохов подверглись некоторой критике со стороны РАПП , Российской ассоциации пролетарских писателей. По словам Л. Литуса:

По мере того как обсуждение романа продолжалось в прессе, наиболее ортодоксальные критики-коммунисты, связанные с РАПП, выражали отсутствие энтузиазма по поводу Тихий Дон и критиковали Шолохова за то, что он был районным, крестьянским писателем , который не придавал должного значения рабочим и их проблемы. Они утверждали, что он не был ни пролетарским писателем, ни, что более важно, писателем-коммунистом. Некоторые, подвергая сомнению точку зрения романа, утверждали, что произведение написано с точки зрения побежденных белых , а не победивших большевиков.

Еще больше неприятностей у Шолохова возникло в сентябре 1929 года, когда его обвинили в сотрудничестве с кулаками и другой антисоветской деятельности. Однако партия и сам Иосиф Сталин продолжали поддерживать Шолохова.

Выдержки из третьей книги Тихий Дон были изданы в 1930 году.

В 1930 году Шолохов начал писать статьи о тяжелых условиях и бесхозяйственности сельскохозяйственной реформы в Донской области. В этом же году Шолохов стал кандидатом в члены Коммунистической партии.

Давно ждали разрешения на издание последней части Книги Третьей Тихий Дон .Некоторые редакторы октября отрицали, что описываемое в книге казачье восстание, свидетелем которого в юности был сам Шолохов, когда-либо имело место. Наконец, в июле 1931 года Шолохов встретился с Горьким и Сталиным. Сталин приказал издать книгу, несмотря на свое несогласие с тем, как изображаются некоторые события.

Вмешательство Сталина потребовалось и для того, чтобы журнал Новый мир опубликовал первую часть романа Шолохова о коллективизации Поднятая целина ( Поднятая целина , 1932), в котором содержались откровенные описания лечение кулаков.

В конце 1932 года Шолохов стал действительным членом Коммунистической партии.

В 1933 году в Донской области была развязана чистка от «врагов» . Шолохов поставил на карту свою карьеру и жизнь, когда написал местному партийному секретарю в защиту некоторых «врагов» и , осуждая «зверства», совершаемые от имени партии. За это Шолохова вполне могли арестовать, но опять-таки Иосиф Сталин защитил его.

В 1934 году Шолохов принял участие в Первом Всесоюзном съезде советских писателей и был избран в новый состав правления Союза писателей.

В 1935 году он путешествовал по Дании, Англии и Франции, встречаясь как с сельскохозяйственными рабочими, так и с писателями.

Начальные главы четвертой части «Тихий Дон» были опубликованы в марте 1935 года.

В 1939 году Шолохов был зачислен в члены Академии наук и получил Ленинскую премию. Заключительные главы Тихий Дон появились в 1940 году.

В марте 1941 года Шолохов получил вновь учрежденную Сталинскую премию, в которую входила денежная премия в размере 100 000 рублей. Но после того, как в июне того же года нацисты вторглись в Советский Союз, Шолохов пожертвовал всю сумму премии на военные нужды.

Во время войны Шолохов служил военным корреспондентом. Посетил блокадный город Ленинград и был на Сталинградской битве. Его рассказ Наука ненависти ( Nauka nenavisti , 1942), в котором рассказывается о зверствах немецкой войны, основан на его опыте и беседах с солдатами.

10 июля 1942 г. мать Шолохова погибла при налете фашистов на Вешенскую. В 1943 году газета Правда начала печатать главы нового военного романа Шолохова, Они сражались за Родину ( Они сражались за родину ). Шолохов продолжал расширять работу еще два десятилетия.

После войны контроль над литературой был вновь ужесточен, и была развязана кампания против так называемого «космополитизма» (чрезмерно позитивного взгляда на западные достижения).В этой кампании Шолохов встал на сторону партии. Примечательно, что он вместе с Фадеевым и Фединым опубликовал открытое письмо в Литературной газете под названием С кем вы, американские мэтры культуры? Кроме того, в 1950 году он на страницах «Правды » выступил с резкой критикой американского участия в Корее.

В декабре 1954 года Оттепель в советской литературе, начавшаяся всего годом ранее, оказалась под ударом. Удивительно, но на II съезде советских писателей Шолохов выступил в поддержку многих аргументов, выдвинутых сторонниками оттепели.Он сослался на «серый поток новой бесцветной литературы» и обвинил писателей в «утрате уважения к своей работе и к своим читателям». Он сказал:

Те, кто теряет уважение к своей работе и к своему читателю, засыхают на корню и в конце концов вырождаются из мастеров в ремесленников.

XX съезд Коммунистической партии Советского Союза, положивший начало кампании Хрущева по десталинизации , , состоялся в феврале 1956 года. На съезде Шолохов произнес еще одну речь с резкой критикой как в адрес советских писателей, так и в адрес Союза писателей. В начале речи он сказал:

В Союзе советских писателей 3247 членов и 526 кандидатов, всего 3773 человека, вооруженных перьями и обладающих в большей или меньшей степени литературным мастерством. С виду немалая сила. Но не пугайтесь и не радуйтесь нашим цифрам, ибо это только «на вид», а на самом деле значительную часть списка писателей составляют «мертвые души»

Но многие нынешние писатели, особенно многие из них москвичи, живут в заколдованном треугольнике : Москва — дача — курорт; и еще раз: курорт-Москва-дача. В самом деле, не стыдно ли так растрачивать жизнь и таланты?!
(Нажмите здесь, чтобы прочитать все выступление Шолохова на XX съезде партии.)

Многие модные течения в искусстве отвергают реализм, который, по их мнению, отслужил свой век. Не боясь быть обвиненным в консерватизме, хочу заявить, что придерживаюсь противоположного мнения и являюсь убежденным сторонником реалистического искусства.

Сейчас много говорят о литературном авангардизме со ссылкой на самые современные эксперименты, особенно в области формы. На мой взгляд, истинными первооткрывателями являются те художники, которые проявляют в своих произведениях новое содержание, определяющие черты жизни в наше время.

И реализм в целом, и реалистический роман основаны на художественном опыте великих мастеров прошлого. Однако в ходе своего развития они приобрели важные новые черты, которые в своей основе являются современными.

Я говорю о реализме, который несет в себе концепцию возрождения жизни, ее преобразования на благо человечества.Я имею в виду, конечно, реализм, который мы называем социалистическим. Особенность ее в том, что она выражает философию жизни, не принимающую ни отвращения от мира, ни бегства от реальности, философию, позволяющую постичь цели, дорогие сердцам миллионов людей и освещающие свой путь в борьбе.

За свою жизнь Шолохов занимался экологическими проблемами. Он призвал к защите рек Волги и Дона и озера Байкал.

В 1974 году ренегат А.И. Солженицын снова затянул обвинение в плагиате против Шолохова. Однако компьютерный анализ произведений Шолохова, проведенный группой скандинавских исследователей, подтвердил авторство Шолохова « Тихий Дон ».

При жизни Шолохова также преследовали слухи об алкоголизме.

Михаил Алексеевич Шолохов скончался 21 февраля 1984 года после продолжительной борьбы с раком. В то время он весил всего 80 фунтов. Его похоронили на берегу любимой реки Дон.

Освобождение топором? Крестьянские бунты в русской мысли и литературе на JSTOR

Вопреки распространенному мнению, от крестьянских восстаний в России XVII и XVIII вв. до аграрных революций 1905 и 1917 гг., проявившихся в пережитках социальных утопических мифов, тянется непрерывная нить.Легендарный цикл Разина, искажающий христианское учение, представляет «освободителя» как апостола-мстителя. Русские писатели, начиная с Пушкина, а позже и социальные теоретики, поднимали тему аграрного насилия, но были потрясены жестокими событиями 1917-1918 годов. Ранние советские писатели (например, Л. Леонов) давали критический портрет крестьян-революционеров, но впоследствии эта тема осталась без внимания. Сравнение двух романов о восстании Разина (А. П. Чапыгин, 1927; С. Злобин, 1951) иллюстрирует изменения в официальной идеологии и советских литературных вкусах; популярной мифологией сегодня манипулируют в мирских политических целях. /// Contrairement à une mind bigment répandue, un fil continu relie les paysannes des XVIIe et XVIIIe siècles aux révolutions agraires 1905 и 1917 годов. Цикл легенд о Стеньке Разине, деформирующий христианское учение, представляет «освободителя» как апотр-мстителя. Les écrivains russes depuis Pushkin et, plus tard, les théoriciens sociaux ont repris le thème de la agraire et ont été choqués par la brulité des événements de 1917-1918.Au début de la période soviétique, des écrivains (comme L. Leonov) tracèrent un портретная критика des révolutionnaires paysans, mais par la suite ce thème a été laissé de coté. Une comparaison entre deux romans consacrés à la révolte de Razin (А. П. Чапыгин, 1927; С. Злобин, 1951) illustre les changements survenus dans l’idéologie officielle et le gout littéraire en URSS; le mythe populaire est manipulé de nos jours à des fins politiques terrestres.

Миссия Éditions de la ‘EHESS заключается в повышении осведомленности и распространении требовательных и инновационных исследований среди научного сообщества и любопытной аудитории, занимающейся социологией. В соответствии с экспериментальной традицией École des Hautes Études en Sciences Sociales, они участвуют в исследовании новых областей знания и работают над интеллектуальным проектом социальных наук во множестве способов, областей и периодов, которые организуют эти дисциплины. . Les Éditions de l’EHESS посвящен миссии Faire Connaître et диффузор, auprès de la communauté scientifique et d’un public curieux des sciences sociales, des recherches exigeantes et novatrices. В согласии с традицией, экспериментальной в Школе высших исследований в области социальных наук, elles participent à l’exploration de nouveaux champs de savoirs et travaillent au projet intellectuel des sciences sociales, во множественном числе нравов, ландшафтов и периодов qui organisent ces дисциплины.

Библиотека UCL SSEES: Коллекция фильмов Bain Graffy: Лента V-1253

Светлый путь». Век кино. 1909
НТВ-Плюс Наше кино, 2001
Продюсер Сергей Левин
10 минут
На русском; начинается с 3 минуты ленты
НТВ, Наше кино, 7 июля 2001

И
4 минуты неактуальности

И

САМСОНОВ Самсон
Одиноким предоставляется общежитие
Мосфильм, Творческое объединение комедийных и музыкальных фильмов, 1983; Дата выхода 2 января 1984 г.
Сценарий Аркадий Инин
Фотография Виктор Якушев
Музыка Евгений Дога
Поэзия Михаил Матусовский

Вера Голубева Наталья Гундарева
Виктор Петрович Фролов Александр Михайлов
Лариса Евгеньевна Тамара Семина
Вартан Фрунзе Мкртчян
Нина Елена Драпеко
Беленький Виктор Павлов
Маша Татьяна Божок
Лиза Лаптева Татьяна Агафонова
Ирина Елена Майорова
Милочка Вера Трофимова
Галина Елена Скороходова
Люська Л.Коныгина
Валя Евгеньевна Антонова
Дворник М. Скворцова
Женя Людмила Шевель
Митька В. Симонов 

И
5 минут неактуальности

И

ЛУКОВ Леонид
Александр Пархоменко
Киевская и Ташкентская киностудия,1942, освобожден 20 июля 1942 г .; Новая режиссерская редакция фильма, Киностудия имени М. Горького, 1962
Н.Б. В этой отредактированной версии вырезана роль Сталина в исполнении Семена Гольдштаба. В.Гусев

Александр Пархоменко Александр Хвыля
Ворошилов Николай Боголюбов
Вася Гайворон Петр Алейников
Лиза Ламычева Вера Шершнева
Терентий Ламычев, отец Лизы Степан Кайюков
Колоколов Василий Зайчиков
Махно Борис Чирков
Быков Иван Новосельцев
Вера Быкова Татьяна Окуневская
Анархисты Юрий Лавров, Борис Андреев, Андрей Мирошниченко
Казначей-анархист Иван Бобров
ординарец Лаврентий Масоха
Московский партийный босс Евгений Самойлов
Моряк-анархист Эммануил Геллерр
Матросы Афанасий Белов, С. Дитлович
Солдат Константин Сорокин
Посланники по перемирию Иван Любезнов, Владимир Освецимский, Георгий Куровский
Немецкий офицер Осип Абдулов
Селянин Антон Дунайский
Девушка в порту Наталья Гицерот
Красный командир Иван Переверзев
Пианистка Фаина Раневская
Матрос с яблоком Алексей Долинин
Нина, жена Пархоменко Юлия Солнцева
 

Парамонов Литература и христианство

Русская литература в христианском контексте

Борис Парамонов

Предварительные замечания

При рассмотрении истории культуры России наталкиваешься на неопровержимый факт: на литературность ее духовности. В то же время русская литература отличается высоким уровнем. Если рассмотреть культурное значение России в контексте западного мира или вообще попытаться оценить достижения нации в западноевропейском масштабе, то обнаружится, что русская литература выделяется особым отличием. Запад ставит Льва Толстого и Достоевского в один ряд с Шекспиром, а пьесы Чехова пользуются популярностью, сравнимой с пьесами Барда, по количеству театральных постановок даже в Англии, где поначалу расцвела западная слава Чехова.Даже второсортных русских писателей, таких как Максим Горький, помнят и лелеют на Западе и по сей день; современный россиянин был бы удивлен, узнав, что его пьеса «Летние люди » — совершенно забытое в самой России произведение — ставится на Бродвее. Это не просто вопрос эстетического восхищения, чисто интеллектуального почтения, которое западники воздают русской литературной культуре; можно наблюдать непосредственное, «живое» влияние русской литературы на некоторые западные явления, социологический эффект. Возникновение западной интеллигенции в специфически русском смысле этого слова происходило по тем же русским образцам. Любопытно, что упомянутая пьеса Горького касается интеллигенции и ее хваленого комплекса «вины перед народом» — темы, хорошо знакомой сегодня на Западе. Конечно, такое влияние было бы невозможно без какой-то общей для России и Запада духовной почвы, наиболее характерной для которой является христианство. Русская литература была христианским явлением, и это взаимовлияние христианства и русской культуры ляжет в основу моего рассуждения.

Прежде чем продолжить, однако, я должен пояснить, что я не собираюсь исследовать христианство как русскую литературную тему или различные вариации этой темы на всем протяжении русской литературы, хотя история христианской тематики, безусловно, богата, сложна. в своем развитии, и весьма значительным. Юрий Лотман предлагает пример такого исследования в своей работе 1991 года «Русская литература после Петра Великого и христианская традиция». Этот выдающийся ученый обращает наше внимание на множество увлекательных тематических нитей, переплетающихся в ходе истории русской культуры, — например, он исследует русское представление о писателе, поэте как культурном герое и находит его прямым следствием религиозной традиции, связанной с как устной, так и письменной культуры и, в частности, к призванию ветхозаветных пророков.Первоначальная социалистическая пропаганда, распространявшаяся в России, была так же проникнута религиозным пафосом и образностью — здесь ученый указывает на неоспоримое влияние движения Сен-Симона на первых русских социалистов герценовского кружка, присоединившихся к французскому философу в его надежде установить социализм как новая религия, точнее, новое воплощение социально ориентированного христианства. Лотман делает следующий вывод об этой связи:

«В итоге можно констатировать, что культурная секуляризация не проникла в самые глубокие структурные основания национальной модели, формировавшиеся в предшествующие века. Сохранился набор основных функций, но изменились материальные носители этих функций»1

Опять же, все это, безусловно, весьма увлекательно, но предмет моего обсуждения лежит в другом месте. Меня интересует не столько история и эволюция христианской культурной тематики в России, сколько история и значение христианского типа личности как в культурном, так и в политическом контексте: христианский тип личности как структурирующий фактор места России в мир, его «присутствие», как недавно был переведен на русский язык знаменитый хайдеггеровский термин da sein .Одним из существенных элементов этой структуры выступает русский культурный литературоцентризм.

Литература как форма (христианского) эскапизма

Своей органической связью христианское мировоззрение связывается с литературным искусством. Религия, сосредоточенная на Слове, должна была породить Литературу. Не случайно обозреватели-философы, такие как Шпенглер, любили замечать иоаннитское христианство России (позже мы несколько изменим это замечание). Христианство не могло не оказывать культурного влияния на русских, как оно всегда в той или иной степени влияло на всех, с кем оно соприкасалось; однако в силу многих своих особенностей христианство не было всецело творческой культурной силой.Можно сказать больше, что оно оказало негативное влияние на некоторые стороны культурного процесса, что оно выступило как своеобразно нигилистическая сила.

Произнеся это судьбоносное слово, нельзя не прислушаться к мыслителю, превратившему это слово в памятную философию, резонирующую во всей европейской культуре, — Фридриху Ницше. Вот что он написал в «Антихристе»:

В каком-то смысле мы могли бы назвать Иисуса «свободомыслящим», ибо он отбрасывал все прочное и надежное как несущественное… Жизнь как понятие — нет, как опыт — находится в постоянном конфликте со всеми словами, формулами, законами, догмами и символами веры внутри Него. Он говорит только о глубочайших сокровенных действиях человека, которые он называет «жизнью», или истиной, или светом, между тем как все остальное — вся действительность, природа, даже самый язык — имеет для Него ценность только как символ, как сходство. . . . Никогда даже не слышавший о культуре, Ему не приходится с ней бороться. Он не отвергает ее — то же самое можно сказать и о правительстве, об обществе и порядке, о труде, о войне.. . . У него не было оснований отвергать «мир». Он и не подозревал о существовании такого церковнорожденного понятия, как «мир»2

.

По существу, в этом перечне перечислены фиксированные точки русского культурного (то есть литературного) сознания и ключевые характеристики духовного миросозерцания России, сформировавшегося под непосредственным влиянием литературы и повлиявшего, в свою очередь, на письменность. Это метафизический снимок той самой русской души, к которой можно применить афоризм древнего богослова, с некоторой модификацией: «Русская душа по природе своей христианская.

На протяжении всей истории России те стороны общественного бытия, те измерения жизни, которые перечислил Ницше, никогда не выдвигались на первый план и культурно не санкционировались. Русское христианство никогда не санкционировало тех сознательных намерений, которые создают культуру, объективированную в культурном поведении и действии. Россией правили если не хаос, то могучие прихоти правительства, почти полностью поработившие общественную жизнь. Характерно, что этот раскол и разрыв нашел идеологическую санкцию у русских мыслителей, которые первыми поставили под сомнение философские основы русской истории и русской культурной специфики в целом.Пресловутая теория «государства и земли» была наиболее подробно разработана одним из так называемых славянофилов Константином Аксаковым. Вкратце, славянофилия — это учение о культурной специфике России, введенное в первой половине XIX века. Теорию можно обобщить следующей репрезентативной формулой:

«Правительство имеет неограниченное право действия и права, Земля имеет полное право на мнение и слово. . . внешняя истина принадлежит правительству, внутренняя истина принадлежит земле; царь обладает полной властью, а народ сохраняет полную свободу жизни и духа; Царь волен действовать и править, а народ волен высказывать свое мнение. 3

Ярче всего это напоминает евангельские слова о том, что кесарево воздавать кесарю. Россия как «Земля», то есть негосударственное тело, или душа, отнесена к некоему потустороннему, монашескому типу существования, за пределами земных забот, за исключением элементарного выживания. В сущности, славянофильская «Земля» очень похожа на «Небо». Русский народ ведет святую жизнь, а Россия «свята» в своем деревенском, народном аспекте, а вовсе не в плане ее государственного и общественного участия.Провозглашается настоящий раскол, уже не церковный, как в XVII веке, а раскол культурный, разделяющий разные уклады жизни. А между тем это мирный, гармоничный раскол, не столько раскол, сколько раздел сфер влияния, безмятежное сосуществование, не отягощенное попытками правительства контролировать внутреннюю жизнь народа или попытками народа вмешиваться в государственные заботы и распри. Такая «заданная» гармония царила в допетровское время, утверждают славянофилы, пока великий реформатор не нарушил ее, пытаясь втиснуть Россию в иноземные узоры западноевропейской культуры, которая к тому времени приближалась к пику своего развития. Просвещение движется к тому, чтобы стать социальной, секуляризованной культурой.

Перейдя от своей партийной социологии (К. Аксаков) к столь же партийной культурфилософии, славянофилы выдвинули теоретические концепции, призванные доказать или, по крайней мере, провозгласить коренное различие русской «учености» (т. е. культурной генотип) и генотип Западной Европы, причем первый, конечно же, преподносится как самая возвышенная культурная модель. Здесь я должен сослаться на существенный славянофильский текст Ивана Киреевского «О характере европейского просвещения и его отношении к просвещению России» (1852 г.).Киреевский опирается на концептуальную основу, установленную французским историком Жизо, который выделил в духовно-политической основе Европы три элемента: (1) наследие классической античности; (2) христианство; и (3) начало насильственного завоевания и колонизации в создании политических структур Европы. Киреевский, в свою очередь, констатирует, что из всех этих элементов Россия впитала в себя только один — христианство, не отягощенное как рационалистической традицией античных философий, так и политическими страстями борьбы за власть. Это обстоятельство, утверждает Киреевский, является не недостатком, а скорее преимуществом с точки зрения русско-христианской культурной эволюции, ибо оно дает возможность построения более высокого (т. е. чисто христианского) типа культуры по сравнению с европейским. Рассмотрим соответствующий отрывок из Киреевского:

«Эти три западных элемента — римская церковь, ученость древнего Рима и государственный строй, выросший из насильственных завоеваний, — были совершенно чужды древней России.Проникнув на Русь, христианство не встретило тех огромных препятствий, с которыми оно столкнулось в Риме, Греции и европейских землях, пропитанных римской ученостью. Славянский мир не препятствовал влиянию христианства на внутреннюю и общественную жизнь своего народа так, как западная классическая мудрость ограничивала самореференцию. . . . В то же время основные принципы прав и обязанностей человека, его личных, семейных и общественных отношений не осуществлялись насильно через декрет враждующих племен и классов. . . . никогда не терпя завоеваний, русский народ развивался самостоятельно. Враги, изводящие землю, никогда не вмешивались в ее внутреннее развитие. Татары, поляки, венгры, немцы и прочие бичи, ниспосланные провидением, могли только задержать умственное развитие России, и действительно задержали, но не могли изменить ее внутренней, общинной жизни»4

Русская культура в своем самодостаточном начале застопорилась из-за вмешательства иностранных культурно-политических элементов, прежде всего из-за петровской вестернизации.Этой вынужденной остановкой органического развития России объясняется нынешнее культурное отставание страны от Запада: чужая культура не прижилась до конца, а родная затормозилась, затормозилась внешними силами. Но тут возникает вопрос, которого не может избежать ни один честный славянофил: почему в те ранние, первобытные времена, до натиска «бичей», Россия никогда не давала никаких культурных образцов, которые могли бы превзойти образцы ее европейских современников?

Русская идея как художественная модель

Киреевский не уклоняется от этого вопроса, но и не дает убедительного ответа. В той же статье он пишет:

Здесь можно только строить гипотезы. Лично я считаю, что уникальный вклад России в мир заключался в полноте и ясности выражения, которое христианское учение нашло здесь, во всем пространстве общественной и частной жизни страны. Это был источник мудрости России, но и величайший источник опасности для ее развития. Ясность выражения так хорошо сочеталась с выражаемым духом, что было легко спутать их соответствующее значение и уважать внешние формы наравне с их скрытым значением.. . . Уже в XVI веке мы видим, что благоговение перед формальностями часто вытесняет благоговение перед духом. . . благоговение перед русской традицией незаметно превратилось в благоговение более перед ее внешними формами, чем перед ее животворящим духом. Отсюда такой уклон в изучении русского языка. . . которая вызвала различные расколы и в конечном итоге, в силу своей ограниченности, заставила часть мыслящих людей впасть в противоположную крайность, устремление к чуждым формам и чуждому духу5

.

По-видимому, эти слова отражают известную историческую ситуацию в России XVII века — церковный раскол, вызванный решением патриарха Никона привести русское богослужение и обряд в соответствие с греческим каноном, вызвавший восстание большого числа прихожане.Это восстание имело далеко идущие последствия, но в настоящее время мы ими не занимаемся. Из слов Киреевского следует почерпнуть мысль о том, что русская духовная жизнь в лоне православной церкви приняла какое-то обрядовое благочестие (или, иначе, «житейское евангельское рвение»), несомненно, затормозившее русское духовное развитие и в большая часть создала тот русский тип личности, для которого характерна склонность придерживаться косных догм и бездумно подчиняться навязанным сверху нормам; этот тип жив и по сей день, уже сейчас препятствуя вестернизации России на современном, посткоммунистическом этапе ее истории (это никогда не мешало распространению другого, совершенно противоположного архетипа — бунтарско-анархистского). Это все очень показательно, но еще раз не рассказывает всей истории. Для наших целей мы должны усмотреть в словах Киреевского неявные свидетельства созерцательно-художественных тенденций русской души, которые почти полностью предопределили характер русской «учености».

В сущности, само славянофилство можно рассматривать как некое творческое созерцание России, эстетическое явление само по себе — это художественное видение России, или ее миф, или, говоря классическим языком, ее идея. Образ России славянофилы строили через эстетическое созерцание. Для этого нужно было сначала отвлечь Россию от течения времени, перенести ее в архаическое прошлое или, точнее, в вечное настоящее — мифическое время. Вот почему современные оппоненты называли славянофилию «ретроспективным утопизмом» или «антиисторическим движением» (Чаадаев и историк Соловьев соответственно). И, увидев этот эстетический характер славянофильской мысли, как по методу, так и по содержанию, не удивляешься, узнав, что лучшее описание этой мысли можно найти у Шопенгауэра! В третьей книге Мир как воля и представление, мы находим следующее:

«Но что же это за знание, которое рассматривает то, что продолжает существовать вне и независимо от всех отношений, но что одно действительно существенно для мира, истинное содержание его явлений, то, что не подлежит изменению, и следовательно, известны с одинаковой истиной на все времена, одним словом, Идеи , которые являются непосредственной и адекватной объективностью вещи в себе, воли? Это искусство, произведение гения. 6

и позже:

(I)то есть и то блаженство безвольного созерцания, которое распространяет такое чудесное очарование на прошедшее и далекое и самообманом представляет их нам в столь лестном свете. Ибо, вызывая в воображении давно минувшие дни, проведенные в далеком месте, только объекты, вызываемые нашим воображением, а не субъект воли, несли с собой свои неизлечимые печали точно так же, как тогда, как и теперь.7

Не нужно припоминать подробности шопенгауэровской метафизики с ее основными определениями воли и восприятия, чтобы увидеть применимость его слов к славянофилам и созданному ими образу России. Этот продукт художественной фантазии, вырывающей свой предмет из течения времени и изменений, чтобы придать ему идейный замысел, есть чистое «восприятие», находящееся вне сферы деятельной, творящей историю «воли». Так можно сконструировать, или реконструировать, или, точнее, стилизовать любую культурно-историческую реальность. Ученые уже отмечали, что образ России, сформулированный Киреевским или Аксаковым, напоминает образ средневековой Европы, созданный немецкими романтиками типа Новалиса8. труда как основного, наиболее ценного продукта культурной деятельности в национальном контексте. Эти литературные фантазии, «литературные сны», по выражению критика Белинского, являются интереснейшим продуктом русской культуры.Только один пример соответствует славянофилии не только по методу, но и по содержанию — « Война и мир» Льва Толстого. Этот знаменитейший из русских романов есть славянофильская декларация, в которой «война» и «мир», Наполеон и Кутузов, органическая жизнь и враждебный ход всемирной истории разыгрывают соответственно роли аксаковского «правительства» и «земли». Однако такая тематическая переписка встречается редко — важнее решающая роль славянофилии в эволюции русской литературы.Он составляет методологию литературы и, если хотите, ее генетический код.

Христианский кенозис и православный нигилизм

Ключевым элементом этой методологии является христианское истолкование русских тем, выраженное славянофилами декларативно, открыто, идейно и ставшее в широком контексте русской литературы вездесущим и неизбежным подтекстом. Русская литература есть литература христианская даже в самых откровенно атеистических ее проявлениях.Давно замечено, что русские нигилисты в период первой «гласности» и «перестройки» — периода реформ, происходивших в 1860-х годах, — при всем своем политическом радикализме, философском материализме и религиозном атеизме представляли собой по существу модификация христианского культурно-психологического типа. Таков был самый известный их представитель, Николай Чернышевский, наиболее известный на Западе как объект одновременно героической и сатирической характеристики Набокова в « Даре». Вся жизнь этого квазиреволюционера есть действительно жизнь христианского мученика.

Русская литература представляет и санкционирует христианское мировоззрение и способы поведения как единственно истинно русский нарратив. И все же при всем этом христианство понимается или, скорее, инстинктивно предполагается таким, каким его описал Ницше в упомянутом выше произведении «Антихрист». Вообще христианское мировоззрение и поведение русских можно отличить тем самым качеством, которое Ницше называл нигилизмом.И следует помнить, что даже сам термин «нигилизм» родился в России; Ницше заимствовал его из страны Толстого и Достоевского, и его размышления об этих фигурах задали манифестный тон «Антихристу».

Это лишь один типичный, хотя и не исчерпывающий, пример такой корреспонденции. Ницше утверждает, что понятия «героизм» и «гений» совершенно чужды христианскому уму и сердцу. Дмитрий Мережковский, писавший о русской литературе как о бунте против Запада, нацеленный именно на великого западника Петра и его трубадура Пушкина, дает следующее резюме:

«После Пушкина вся русская литература будет демократическим, галилеевским восстанием против великана, который «воздвиг Россию перед бездною».Все великие русские писатели — не только явные мистики, вроде Гоголя, Достоевского, Льва Толстого, но даже Тургенев и Гончаров — внешне западники, а на деле враги культуры. Они манят Россию от ее единственного героя и загадочного любимца Пушкина, вечно одинокого великана, застрявшего на мерзлой глыбе финского гранита, — они манят Россию назад, к материнскому лону земли, согретой русским солнцем, к смирению перед Боже, к душевной простоте пахаря, к уютным палатам старосветского дворянства, к диким скалам над родной Волгой, к тишине «дворянских гнезд», к серафической улыбке Идиота, к блаженному «недеянию». Ясной Поляны, — и каждый из них, может быть, невольно подхватит этот вызов униженных сильным, этот кощунственный клич возмущенных масс: «Довольно, дивный строитель! Держись!» 9

Здесь слово «недеяние» весьма показательно, поскольку относится не только к Толстому, но и к его вдохновителю Шопенгауэру, который восхищался индийской философией и буддизмом и вводил их в европейский философский дискурс и восприятие.Русские воспринимали христианство в буддийском смысле, как философию и религию недеяния. В этой концепции христианство питало русский бунт против «богатырской» культуры, активное вмешательство в мировые события, всякую перетасовку или усовершенствование обстоятельств. Литература стала той формой культурной деятельности, которая, будучи несомненно культурной, могла одновременно дать средство избежать культуры в упомянутом выше смысле активного отношения к бытию. Литература давала возможность сохранять наблюдательное, рефлексивное отношение к миру, культивировать своего рода пассивное созерцание, избегать мирских тягот, всегда культурных по своей сути.

В этом русском смысле культура видится фальшью, искусственной надстройкой над стихийной правдой бытия — «крестьянским» или христианским образом жизни (по-русски оба слова происходят от одного корня). В христианской богословской терминологии это мировоззрение, сам этот нарратив называется «кенозис», или «нисхождение»: сошествие Христа на землю как воплощение Бога, то есть решение Бога «понизить» свой онтологический статус до уровня человечества, из любви. Русские следуют этому примеру не только в своей литературе, но и в других местах.В этом смысле русскую историю можно рассматривать как подражание Христу, Imitatio Cristi.

На рубеже ХХ веков русский поэт и культуролог Вячеслав Иванов писал:

Основная черта нашего национального характера — пафос распутства, жажда сорвать все одежды и богатые наряды, сорвать все маски и украшения с голой правды вещей. С этой чертой связаны многие наши достоинства и сильные стороны, равно как и многие наши слабости, уклончивость, угрозы и неудачи.. . . Душа, инстинктивно жаждущая безусловного, инстинктивно избавляясь от условного, искусственного, есть благородная дикарка, экстравагантно широкая и бушующая… в конце концов она обесценивает и унижает индивидуальное человеческое лицо. . . . ведущее ко всем суицидальным побуждениям опьяненной души, ко всякого рода теоретическому и практическому нигилизму. Эта любовь к нисхождению, очевидная во всех этих образах «отвержения». . . эта любовь, противостоящая неутомимой воле к восхождению.. . составляет отличительную особенность нашей национальной психологии10

.

Эти слова во многом выражают художественную теорию и жизнь Льва Толстого, сказавшего о Наполеоне: «Нет величия там, где нет простоты, добра и правды». Но эта формула не столько глубока, сколько типична для него — типичного русского, кенотического христианина. В таком построении души таится и опасность — возможность культурного погрома, который и произошел в России, когда она встала на большевистский путь в 1917 году.«Культурный погром» означает не только цензуру, но и, например, экономическую разруху ради социалистического эксперимента. Русская литература не испытала значительного упадка в большевистские годы и дала несколько произведений самого высокого уровня. Российский антикультурный нигилизм угрожал не столько духовной культуре, сколько материальной жизни, в самом широком смысле, всему, от хозяйства до права и государственного устройства, вообще тому миру , о котором Ницше говорил как о чем-то совершенно чуждом христианскому психологическому складу.

На пике разрухи России, в январе 1918 года, Василий Розанов в статье под метким названием «Апокалипсис нашего времени» писал:

Нет сомнения, что корень всего происходящего теперь лежит в зияющих дырах, оставшихся после христианства во всех европейских народах, в том числе и в русских. В эту бездну падает все: престолы, сословия, труд, богатство. . . все потеряно, все и все погибнут. Все это падает в пустоту души, потерявшей свою древнюю опору.11

Этот неожиданный обмен мнениями между двумя умами, принадлежащими к совершенно разным культурным орбитам, примечателен; однако Ницше и Розанова объединяла общая тема — русский подтекст христианства (опять-таки «Антихрист» обнаруживает внимательное прочтение Толстого и Достоевского).

Христианство и большевизм

Таким образом, христианское «неделание» может проявляться крайне активно, но в негативном, деструктивном ключе. Таков был русский большевизм, представляющий видоизменение христианского явления (здесь надо указать особую его форму).

Николай Бердяев назвал эту тему «апокалипсисом и нигилизмом». Соответствующее обсуждение представлено в его книге «Истоки и значение русского коммунизма » (1937). Например:

Нигилизм — характерно русское явление, в таком виде неизвестное Западной Европе.. . . Русский нигилизм отвергал Бога, дух, душу, всякие нормы и высшие ценности. Тем не менее нигилизм следует рассматривать как религиозное явление. Оно выросло из духовной почвы Православия и могло укорениться только в душе, сформированной в православной традиции. Это православный аскетизм, вывернутый наизнанку, аскетизм без благодати. Если глубоко и честно рассмотреть русский нигилизм, то найдется православное неприятие мира, ощущение, что мир погряз в зле, свидетельствующий о греховности всех богатств и роскошей жизни, всякого творческого излишества в искусстве и мысли. .. . .

Нигилизм — противоположность русской апокалиптической мысли. Он восстает против лжи истории, лжи цивилизации; она требует конца истории и начала совершенно новой, внеисторической или сверхисторической жизни. Нигилизм требует наготы, сбрасывания всех культурных атрибутов, уничтожения всех исторических традиций, освобождения естественного человека, который больше не будет скован цепями. . . .

Эта уродливая версия нигилизма отразила еще одну сторону религиозного типа русского православия — его нерешительность в отношении проблемы культуры.Аскетическое православие сомневалось в оправданности культуры и было склонно видеть грех в культурных стремлениях. Это можно было увидеть в борьбе и неуверенности великих русских писателей в отношении их литературного творчества. Религиозное, нравственное и социальное сомнение в оправданности культуры — характерно русский мотив12

.

Заметим, что Бердяев, говоря о религиозных корнях этого русского явления — нигилизма, — никогда не употребляет термина «христианский», а всегда говорит «православный». Следовательно, обсуждаемые нами русские темы должны быть связаны не с христианством как таковым, а с его русской исторической модификацией, русским православием. Это и правда, и заблуждение. Русское православие было христианством «как таковым», поскольку христианство никогда не сталкивалось с враждебным культурным контекстом в России. Об этом рассуждал Иван Киреевский в упомянутой выше статье: Русское христианство существовало в первозданной чистоте, и отсутствие двух других западноевропейских культурных прародителей — наследия античности и завоевания чужих земель — было на пользу России, служило плюсом при весь исторический опыт указывает на противоположную интерпретацию — что значение любого отсутствия отрицательно.

Здесь я должен подчеркнуть свой основной тезис: христианство не может быть монополизирующим, исключительным, монистическим культурно-творческим фактором. Он действует исключительно и, попросту говоря, полезен в любой несколько дополнительной ситуации. Таким образом, в соединении с античной классической культурой она вызвала мощный импульс к новому, небывалому культурному росту. Но на голой — «чистой», «девственной» — почве она не может дать ничего положительного. Христианство не может или, вернее, не должно быть культурной тотальностью.Тем не менее, это так в России. Вне всякого положительного культурного контекста христианство может формировать лишь то мировоззрение, которое Бердяев назвал апокалиптическим нигилизмом. На бесплодной почве христианство одухотворяет и религиозно санкционирует эту скудость и пустоту, оправдывает «неделание» как дело рук Бога. В христианстве культура — это камень, отвергнутый строителями.

Однако, как уже сказано, не следует думать, что всякая самодеятельность чужда христианству.Оно несет в себе мощный этический импульс, директиву на обязательность, которая порождает все виды деятельности. Но если христианство считает сам мир ненужным, погрязшим в грехе, то христианская энергия вне культурной сферы, пускающей под откос его линии власти, принимает характер отрицательного порыва — того самого нигилизма. Христианство анархично и антиобщественно; Сам Иисус был анархистом, «хиппи», замеченным еще Ницше. Христианство Иисуса — это не культура, не культурный потенциал, а антикультура, контркультура.Конечно, я говорю здесь только об Учителе, а не об учении и практике, выросших вокруг него и после него. Полярное противопоставление Христа и Церкви бесспорно, поскольку Церковь есть прежде всего социальная практика, рожденная в контексте культурной необходимости, восприимчивая к культурному внушению. Проще говоря, Церковь обязательно консервативна, а Христос — тотальный либерал, то есть анархист, контркультурный бунтарь. То, что христианская церковь, в любой из своих деноминаций, сделала из Христа, является, конечно, культурным подвигом, но это имеет мало общего с самим Христом.Церковь – это Марфа, а не Мария. Западное христианство было эллинизировано в католицизме и рационализировано в протестантизме; в России оно создало православную церковь как суровую, репрессивную силу. В этом смысле можно сказать, что христианская церковь — это оксюморон, что церковь не знает Христа, как и культура.

Все, кроме одного. Единственной подлинно христианской культурой является русская литературная культура. Заменяя действие наблюдением и действие словом, эта культура обрекает себя если не на саморазрушение, то на вечное состояние неосуществленной и несбыточной надежды, в настроении социальной тоски, абстрактной, то есть целеустремленной и безрезультатной. -идеализм.Реальность заменяется проектом слов. Одним из таких проектов в России был «Коммунизм». В этом смысле коммунизм полностью литературен. И стоит повторить, что при всей своей репрессивной цензуре коммунизм не убил русскую литературу. Можно даже сказать, что коммунизм помог литературе сознательно осмыслить коммунистический проект. Вершиной этого самосознания, «моментом истины» стал роман Андрея Платонова « Чевенгур » (1929), высшее творение русской литературы, ее телос. Эта книга стала переломным моментом, решившим, спустится ли русская литература в ад или поднимется в вечность. Вечность — это, по сути, русский ад, в подражание вновь посещенному раю. Чевенгур – город, ставший свидетелем строительства чистейшей, предельной формы коммунизма. И этот коммунизм оказывается концом, концом всего: истории, труда, семьи, любви, того свободного падения в небытие, которое Розанов описал в январе 1918 года. Это монастырь вне окружающего социального поля, вне мира. крестьян, пахарей и церковной десятины.Конечно, он не может существовать; оно обречено. Но коммунисты Чевенгура спешат умереть в своем стремлении испытать блаженство загробной жизни. Никакой другой литературный текст никогда не связывал коммунизм и христианство так точно и неразрывно. Сама «бесшовность» этой конструкции свидетельствует об истинности соединения, слаженности двух начал, их сущности тождественности.

Сам Платонов христианских объяснений в этом романе не дает; Христианство — это подтекст.Однако таких соответствий в корпусе русской литературы немало. Тема христианства как мотива грядущей, неотвратимой революции всегда была центральной в русском культурном дискурсе. Одним из показательных примеров является эпизод так называемого русского религиозно-культурного ренессанса начала ХХ века. Христианский религиозный ренессанс был направлен в равной мере и против застойных догматов и холопских практик православной церкви, и против культурно иссушающего мировоззрения русской атеистической интеллигенции, иссушающей душу в пустынях догматического материализма и банального позитивизма.Освобождение России должно было быть религиозно оправдано и санкционировано — это было, пожалуй, самым важным культурным посланием эпохи Возрождения. Предвестником этого настроения, или, можно сказать, идеологии, была речь самого известного русского философа того времени Владимира Соловьева «Об упадке средневекового мировоззрения»; Философ констатировал, что исторический прогресс, насколько можно было об этом говорить (а в то время действительно можно было говорить), двигался в направлении христианских ценностей, но осуществлялся скорее безбожниками, чем церковниками, революционерами, а не традиционалисты.Отсюда наиболее основательно развитая с рубежа веков Дмитрием Мережковским мысль о бессознательном, невнятном христианском характере русской революции, всего антицарского русского освободительного движения. Мережковский настаивал на том, что все русские революционеры, даже самые крайние террористы среди них, были бессознательными христианами. Долг интеллигенции состоял в том, чтобы нести христианское сознание в революционное движение; тогда Россия станет свидетелем прихода новой земли и нового неба.Величайший поэт начала ХХ века Александр Блок отразил влияние Мережковского (и не только Мережковского, как уже было сказано, это было веянием времени) в стихотворении «Двенадцать», возвещающем Октябрьскую большевистскую революцию и изображающем Иисуса Христа. Христос возглавляет отряд Красной гвардии из двенадцати человек (двенадцать также является числом апостолов). Красногвардейцы были большевистскими штурмовиками, как более поздние китайские красногвардейцы, и их превозносили как апостолов нового мира.Блок написал свое стихотворение в январе 1918 года, в те же дни, когда Розанов написал свой текст о христианской пустоте, засасывающей Россию наизнанку. У этих сочинений был общий сюжет, но разные выводы; скорее, даже не столько в своих выводах, сколько в надеждах, питаемых Блоком. Однако лишь через полтора года, летом 1919 года, поэт записал в своем дневнике: «Нельзя отказать большевикам в их сверхъестественной способности отравлять жизнь и уничтожать отдельных людей». ценности, реализуемые через революцию, — собственно, русская иллюзия о христианстве вообще, ибо интуиция Блока сослужила ему хорошую службу.Христос действительно руководил отрядом Красной гвардии, руководил «красногвардейским наступлением на капитал», как позже описал Ленин события октября 1917 года.

Христианство святого Иоанна или новообращенный преступник?

Эти слова, впервые написанные Розановым, рисуют более ясную картину уникального русского христианства, свободного от внешних культурных влияний. Ключевое слово здесь — «преступник». Русское христианство последовало не столько за духом св. Иоанна, как писал Шпенглер, сколько за духом того обыкновенного преступника, который висел на кресте рядом с Иисусом и которому Сын Божий обеспечил вход в Царство Небесное.Библейскую притчу лучше всего выразить русской поговоркой: Без греха нет искупления, а без искупления нет спасения. Русское христианство – религия провокационная, школа греха и покаяния.

Чтобы прояснить это заведомо парадоксальное толкование христианства, мы должны вспомнить явление, называемое христианским дионисийством. Это легче всего понять на сравнительно недавнем примере — движении хиппи — или, возможно, более конкретно на примере роли Денниса Хоппера в фильме «Беспечный ездок».Этот фильм остро иллюстрирует христианский подтекст движения хиппи, представляя христиан в их первозданной чистоте, можно сказать, в виде бродяг и мытарей (правда, последние играют в фильме роль торговцев наркотиками). Другим примером христианского дионисийства, санкционированного западным культурным и историческим прецедентом, был св. Франциск Ассизский, христианский святой, но также богатый юноша, раздавший свое наследство, растративший имение своего отца.

Нельзя не заметить грандиозного жеста отречения в коммунизме — можно было бы назвать его Великим Отречением.Несмотря на несвойственную христианству (по крайней мере, в его ранних версиях) склонность к насилию, в коммунизме нельзя дискредитировать некую сознательно демоническую идеологию; он продолжает пульсировать пафосом как древних, так и современных пророков, таких как Карл Маркс. Оно восторженно, опьянено этическим идеалом, жаждет немедленного и всеохватывающего добра, готово раздать и разделить наследство. В известном аспекте это создает настроение того самого христианского дионисийства — опьянение доброжелательностью, неустанной потребностью в братстве.Это один из ключевых мотивов русской литературы, существовавший до и помимо коммунизма, потому что это мотив первохристианский, сверхкультурный и контркультурный. Но эту же ноту мы слышим и в коммунизме не только в его зарождении, но, как ни странно, на его смертном одре, когда он сходит со сцены. Она находит свое выражение в незабываемых событиях гласности и перестройки, когда Горбачев действительно отказался от имения, а Ельцин завершил этот обряд добровольно, без видимого императива, распустив Советский Союз, ликвидировав росчерком пера внутреннюю советскую империю.

Пожалуй, наиболее остро эти события оценил американский католический историк венгерского происхождения по имени Джон Лукач в своей книге под названием Конец двадцатого века и конец Нового времени; его точка зрения затрагивает суть дела, принимая во внимание христианский подтекст и контекст:

С другой стороны, в русском характере есть тот странный и неожиданный момент: эти превращения, происходящие от чувства вины, готовности отказаться от своего имущества, раздать вещи.Подобные обращения были преувеличены и мистифицированы Достоевским в его лихорадочной, тяжело задыхающейся прозе; но тем не менее они есть. В немецком характере не так уж много мягкости, если не считать сентиментальности, которая может быть фальшивой и приторной в одних случаях, но в то же время искренне добросердечной в других. Часто в русском характере происходит чередование жесткой, почти слепой, варварской жестокости с неожиданно милосердной мягкостью. Последнее, увы, редко; но это часто происходит в одном и том же человеке.

Свидетельства этому есть у Горбачева, а до него у Хрущева. Есть что-то очень русское — ошеломляющее, неожиданное, непрактичное — в решении Хрущева в феврале 1956 года выступить перед всем партийным съездом, чтобы подробно рассказать о сталинских преступлениях. Непрактично: потому что это потрясло все руководство и через несколько месяцев привело к восстанию в Восточной Европе. Несколько тонких заявлений или ссылок на крайности и ошибки Сталина сделали бы свое дело. Потрясающе: потому что вся пятичасовая речь была чем-то вроде исповеди.Темой был Сталин, но виноват был не только он. В этом был оттенок mea culpa со стороны этого украинского крестьянина, вся карьера которого прошла на службе у Сталина; и все же в этом запоздалом отказе от своего бывшего хозяина не было никакого расчета. Тридцать лет спустя Горбачев, поднявшийся как человек Андропова, близкий к КГБ: в течение следующих шести лет он раздал империю. Его не принуждали к этому; это не технологический бахвальство Рональда Рейгана заставило его руку, и хотя советская экономика и материальные условия народов Советского Союза в 1985 году были не лучше, чем раньше, они не были и хуже.Но Горбачев не только полностью осознавал коррумпированность коммунистической партии и глубоко страдал от нее. Под его более или менее сознательным разбором этого было ощущение чего-то большего, чем прошлые ошибки; наверное было русское чувство вины. Некоторое чувство вины, возможно, сыграло важную роль во время отступления других великих империй, но не таким образом. Редко — может быть, никогда прежде в истории — не случалось ничего подобного: отказ от почти всего завоеванного в большой войне, от целой сферы интересов, без внешних или внутренних угроз, без явной и непосредственной опасности материальная потребность.И, по крайней мере, кажется, что большинство русского народа не очень заботилось о том, чтобы отказаться от Восточной Европы, возможно, даже не о том, чтобы отпустить многие другие «республики» Советского Союза. Это тоже что-то редкое. Я думаю, что приписывать все это чистому материализму или равнодушной глупости было бы неправильно. Да, эти элементы существуют; но это безразличие к имперским владениям, даже к традиционным территориальным размерам самого государства, может быть признаком — возможно, даже одним из духовных признаков — великого народа, в конце концов.14

Русская литература напоминала этот последний жест коммунистических вождей: бесполезный и прекрасный, такой же бесполезный и прекрасный, как само христианство. Христианство никогда не создавало культуры на Руси, но оно научило русских определенным «жестам» и «путям». Среди этих жестов была и русская литература, сумевшая сделать героями Достоевского даже из тоталитарных военачальников.

Какие бы отрицательные замечания ни делали о христианстве, как это делал Ницше в Германии или Розанов в России, нельзя отрицать его единственного поистине общеисторического достижения.Христианство выдвигает идею личности как метафизическую ценность и, кроме того, как субъекта неотъемлемых гражданских и политических прав, носителя свободы. Одним из излюбленных образов свободы в России является бандит Стенька Разин, своего рода фигура Робин Гуда, которая остается в коллективной народной памяти заветным героем. Стенька Разин и ему подобные русские герои олицетворяют не столько свободу, сколько «свободу» — важнейший нюанс русской психологии и культуры. Метафизической сублимацией этого типа является вышеупомянутый преступник, висел на кресте рядом с Иисусом.Это история христианства в России (правда, не православной церкви, конечно).

А ведь была на Руси иная, инославная церковь — церковь русской литературы и ее читателей, таких же блестящих, как и сама литература. Особенность русской обстановки состояла в том, что оба типа сливались иногда в одном лице — читатель, как литератор, был «преступником» — революционером, нигилистом, ниспровергателем традиции и пропагандистом грабежа под псевдонимом социализма.В то же время «преступник» проявлял интеллектуальные черты как читатель ученых книг: таков, например, Нестор Махно, красноречивый партизан-анархист.

В современной России эти типы совершенно дифференцировались: бандит превратился в сияющего рыцаря первобытного накопления, сродни американским баронам-разбойникам, и утратил всякое человеколюбивое сходство с Робин Гудом, а читатель-интеллигент не только не смог настроиться на в процесс так называемой «вестернизации» России, но, кажется, теряет интерес к литературе, которая так и не научила его жить.Если этот распад русской жизни будет продолжаться в том же духе и в будущем, то о позитивных перспективах России можно будет говорить только скрестив пальцы.

Тематический экскурс в историю русской литературы

Предыдущий краткий очерк, характеризующий русскую литературу в ее структурных моментах как культурную модификацию христианства (точнее, первохристианского сознания), будет дополнен еще одним кратким очерком или суммированием ее нарративов, главных героев и тем.Даже это нарочито синоптическое перечисление покажет единство культурной и религиозной организации этой литературы на всем протяжении русской истории и вопреки всем недавним катастрофическим потрясениям. В то же время сама литература претерпела множество изменений, эволюционировала до почти неузнаваемости, если согласиться пользоваться более общим определением русской письменной и устной традиции. Но даже самые значительные мутации русской истории — петровские реформы, большевистская революция — не внесли ничего принципиально нового в тематику, мироощущение и мироощущение русской литературы.Если даже позднейшие советские лидеры сохраняют древние русско-христианские образцы в своих реакциях на мир — как это было, например, с политической стратегией Горбачева «отказаться от имения» чисто по-христиански, — то что уж говорить о таком относительно идеальное построение русского литературного героя? Русская литература живет в той же самой платоновской сфере, порождая реальные образцы, — и эти образцы рождаются одинаковые, все вариации на один и тот же русский христианский тип.

Историю русских литературных героев принято начинать с князей Бориса и Глеба — героев раннеагиографического периода киевской литературы.Этими реальными историческими личностями были молодые князья, убитые в династическом конфликте своим братом Святополем Окаянным. Они также являются первыми святыми, канонизированными Русской православной церковью. Эти герои излучают жертвенность, готовность к страданию, способность переносить незаслуженные муки: подлинно христианские черты, как они запечатлелись и утвердились в православном сознании и в системе христианских ценностей. Житие Бориса и Глеба обнаруживает одну особенно драгоценную для современного исследователя, знакомого с современными техниками текстуального и ситуативного анализа, подробность: у одного из братьев был любовник-гомосексуал, некий «угрин» (то есть венгр) по имени Георгий, и он умер вместе с ним, в его объятиях.Психоаналитический подход к повествованию выдвигает на первый план эту специфически христианскую деталь, если принять во внимание традиционный взгляд на Иисуса как на девственницу, даже как на архетип андрогинности. После произведений Василия Розанова ( «Метафизика христианства» и «Люди лунного света» ) мы не можем оставить это повествование без внимания. Житие Бориса и Глеба обнаруживает уже, может быть, определяющую черту почти каждого последующего русского литературного героя, а может быть, и каждого героического исторического деятеля: (христианское) сопротивление миру как единственно возможное выражение своего рода пассивного героизма.Этот оксюморон выступает в русских нарративах и в характере русского человека как героическая жертвенная смерть, или отказ от борьбы даже ценой смерти (не говоря уже о несчастье).

Рассмотрим наиболее известного допетровского литературного героя (и писателя) протоиерея Аввакума, автора собственного жития, широко считающегося литературным мастером допетровского периода. Аввакум активно участвовал в церковном расколе середины XVII века, защищая «старое благочестие», выступая против церковных реформ патриарха Никона и поддерживая царя Алексея Михайловича, отца будущего императора Петра Великого.Жизнь Аввакума поистине была героической, отмеченной огромной активностью в преследовании определенных церковных и политических целей. Среди западных деятелей он больше всего похож на Савонаролу, чью смерть на костре он тоже разделил. Но в то же время, читая его агиографию, нельзя не отметить еще одно западноевропейское сходство — это русский Жан-Жак Руссо! Ключ к их сходству — мазохизм. Это уже отмечалось в научной литературе; американский славист и психоаналитик Даниэль Ранкур-Лаферьер отмечает мазохизм Аввакума как архетипическую русскую черту в своей книге «Рабская душа России: моральный мазохизм и культ страдания » (1995).15 Аввакум служил громоотводом, втягивая все бури века. Самое поверхностное знакомство с современной психологией делает очевидными несомненно мазохистские, провокационные аспекты этого поведения. Создается впечатление, что у Аввакума нет никакого желания выиграть битву — его единственное желание — потерпеть.

Мазохистские черты проявляются в архетипическом русском характере через три века после Аввакума в одной из сказок Ивана Бунина. Здесь мы находим непритязательную вариацию на образ Аввакума в образе Шаши, крестьянского сына, провоцирующего людей на побои — сначала его отца, богатого неотесанного римлянина, затем солдата, женатого на Шашиной любовнице.Сказка носит характерное название «Я молчу» в гротескном выражении часто восхваляемой жертвенной кротости России.

В день большого деревенского базара Шаша регулярно вызывает солдата на бой с целью быть побежденным:

Среди гама и гама, бешеного лязга кружащейся карусели и восторженных, притворно-сочувственных ох и ах расступающейся толпы солдат оглушает и окровавляет Шашу первым же ударом.Шаша. . . тотчас же падает в грязь, как мертвый, падает под удары стальных каблуков в грудь, помятая голова, нос, глаза, уже помутневшие, как у забитой овцы. Между тем народ удивленно таращит глаза: что за странный, сумасшедший человек! Он всегда знал, чем это обернется! Зачем он себя на это поставил? А на самом деле — почему? Почему он продолжает так настойчиво, день за днем, опустошать свой разрушенный дом, стремясь стереть последние следы того, что сотворил дикий гений Романа, и бесконечно жаждая оскорблений, позора и побоев?16

Конечно, бунинская Шаша есть гротескная деградация того христианского архетипа, который так чудесно и выразительно представила колоссальная фигура Аввакума, но Шаша сохраняет структурно-образующие качества этого типа, важнейшие из которых необходимость страданий как способ достижения христианского спасения.

Однако главный резервуар убедительных христианских типов лежит в классической русской литературе XIX века, среди тех героев, которые заслужили прозвище «чужие люди». Главная их черта проявляется в неумении действовать в самой элементарной, бытовой ситуации: в половом соревновании не только с соперником за любовь женщины, но и с самой женщиной. Именно это повествование разворачивается так, что литературный герой оказывается слабее своей возлюбленной; таким образом, он добровольно уступает ее другому.Сюжет имеет множество вариаций в русской литературе.

В течение многих лет, если не столетий, поведение «чужих людей» объяснялось государственным гнетом и общественными репрессиями в России, которые не давали расцвести ее положительным качествам. В психоаналитическом свете такое поведение принимает совершенно иной характер. Однако существуют и другие интерпретации этого литературного феномена, кроме психоаналитической, выходящие за рамки его социальных аспектов.Самый умный из них принадлежит литературному формалисту Виктору Шкловскому, который, по сути, много говорил о неуместности психоанализа в литературе:

Я напишу о «разведчиках», потому что о них еще никто не писал, и их чувства могут быть задеты. При спаривании лошадей (что является не самым изысканным занятием, но без него не было бы лошадей) часто у кобылы возникает оборонительный рефлекс, она нервничает и отказывается от спаривания.Она может даже пнуть жеребца.

Так вот, заводская лошадь не предназначена для романтических интриг; его путь должен быть усыпан розами, и только изнеможение гасит его пыл. Таким образом, к кобыле подбирается полувзрослый жеребец; его душа гораздо нежнее. Они флиртуют друг с другом, но как только начинают приходить к взаимопониманию (так сказать), бедного молодого жеребца тащат за шею, а настоящего продюсера возвращают на сцену.

Первый жеребец называется разведчиком. Задача разведчика тяжелая, и, говорят, некоторые в конце концов сходят с ума или склонны к суициду. . . .

Русская интеллигенция сыграла историческую роль разведчика.

Но и прежде русская литература была посвящена описанию испытаний и невзгод этих разведчиков. Писатели очень подробно описывали, как их героям не удалось получить то, к чему они стремились… Увы, даже герои Льва Толстого в «Казаки», «Война и мир», и «Анна Каренина», , даже эти самые любимые персонажи — разведчики.17

Эту тему можно проиллюстрировать, начиная с самого первого русского классика — Пушкина. Его «Евгений Онегин » представляет собой первую значимую, поистине основополагающую модель русского литературного сюжета: женщина выступает как превосходящая мужчину, побеждая его в своего рода моральном состязании, демонстрируя готовность и способность любить, в то время как герой-мужчина справляется с ситуацией. неадекватно. По существу, Евгений Онегин — первый «разведчик»; этот главный герой отвергает женщину, которая влюбилась в него, только чтобы понять, что он все-таки любил ее, когда она выходит замуж за другого.В психоанализе такая ситуация называется «мотивом Кандавеля».

Для подтверждения этого тезиса достаточно перечислить известные русские романы XIX века, назвав персонажей, составляющих пары и треугольники упомянутого сюжета. Эта закономерность применима почти ко всей русской классической литературе XIX века. Несколько примеров: Рудин, Наталья и Лужин («Рудин» Тургенева), Обломов, Ольга и Штольц («Обломов» Гончарова), Райский, Вера и Волохов («Утёс», тоже Гончарова), князь Андрей, Наташа и Анатоль Курагин (впоследствии Пьер Безухов) в «Войне и мире » Толстого. В этом смысле наиболее выразительным мужским персонажем в русской литературе является князь Мышкин в « Идиоте» Достоевского, нарочито христоподобная фигура, неспособная к любви по определению («любовь» подразумевает некий элементарный уровень активности).

Рассматривать этот сюжет как мазохизм в узком психоаналитическом смысле, как это делает Д. Ранкур-Лаферьер, значит упрощать его культурный — или антикультурный, или внекультурный — смысл. Этот смысл уясняется лишь в том случае, если мы последовательно помним о христианских корнях и соотношениях данной психологической ситуации.Культурная и социальная экспликация заключается в недеянии, отказе от активного участия в существовании не только на его социальной поверхности, но и в его онтологических глубинах. «Не любите ни мира, ни того, что в нем» — пожалуй, самая подходящая христианская формула для описания этого отношения к миру.

Трудно припомнить пример положительного, деятельного героя в русской классической литературе. Если начать еще раз с Пушкина, то единственный персонаж, который легко приходит на ум, это Пугачев в «Капитанской дочке», , который, будучи безусловно деятельным и, может быть, даже положительным (во всяком случае, не без некоторого хулиганского обаяния), уж точно никогда не мог бы можно назвать культурным.Лермонтовский Печорин деятельен — и даже пользуется немалым успехом у дам, — но это бессмысленная деятельность байроновского героя, экспериментирующего с людьми и обстоятельствами. Печорин чужой среди чужих (и если следовать психоаналитическому ходу мысли, то нельзя не заметить и в характере, и в самом Лермонтове отчетливо гомосексуальные черты, особенно в их презрении к женщинам). Любопытно, что, пожалуй, единственный деятельный герой в русской литературе вовсе не русский, а немец; это Штольц, которого Ольга предпочитает «разведчику» Обломову.Однако гораздо чаще такие деятельные иностранцы кажутся смешными; таким образом, мы имеем Гюго Гекторалиса, героя лесковской «Могучей волны», который решает превзойти русских в их любимом виде спорта — объедании за пасхальной трапезой — и умирает, подавившись блином. Похожий сюжет появляется в одном из ранних юмористических рассказов Чехова, в котором иностранец в ужасе дивится, наблюдая, как русские участвуют в той же деятельности; эта сказка называется «Глупый француз». А между тем самым глупым французом во всей русской литературе оказывается Наполеон в « войне и мире» Толстого; автор сатирически высмеивает и нравственно осуждает уверенность французского императора в собственной, человеческой способности влиять на события и творить историю.Кутузов побеждает его именно «неделанием», послушной верой в таинственный поток событий, не отвечающий воле человека.

Дальнейшее рассмотрение этого мотива в русской литературе дает невероятный результат — тем более он становится очевидным в советский период, когда, казалось бы, русская жизнь коренным образом изменилась в самой своей сути и специально приняла суровые меры для искоренения всех связи с его религиозным, христианским прошлым.

Советская литература началась с парадокса — стихотворения Александра Блока «Двенадцать», в котором Христос выступает предводителем красногвардейцев-большевиков.Число двенадцать представляло новых апостолов в новой большевистской церкви. В своих заметках о стихотворении сам Блок писал, что Красная гвардия — это бедная деревенская церковь, плывущая по бурному океану русской жизни. Поэма вращается вокруг убийства проститутки Кати, символизирующей Россию. Присутствие Христа, кажется, санкционирует это ритуальное убийство. То, что женщина убита, проводит важнейшую тематическую линию, связывающую загадочную поэму Блока с основным нарративом русской литературы.

Большевики приветствовали Блока, ибо находили поддержку одного из столпов культурной элиты дореволюционной России полезной и лестной.Однако они поспешили дистанцироваться от фигуры Христа в поэме, объявив этот мотив «мистикой». И действительно, как на поверхности, так и в практическом смысле, цели большевизма, казалось, имели мало общего с русской культурной традицией, сформировавшейся при православии. Большевизм повлек за собой принудительный активизм, реорганизованную манию величия, прометеев план переустройства мира, который отнюдь не ограничивался социальными проблемами. Это своего рода космическая утопия, как и всякое подлинно революционное движение, как говорил русский философ С.Л. Франк отметил в своем замечательном труде «Ересь утопизма»:

Последним истинным источником утопической мысли является совершенно новая — по сравнению со всей сферой ветхозаветных и новозаветных понятий — религиозная идея (единственно возможный аналог можно найти в гностицизме II века). Это идея о том, что все мировое зло и человеческие страдания определяются… порочной структурой самого мира. Это наводит на другую мысль: что человеческая воля, управляемая стремлением к абсолютной истине, может коренным образом перестроить мир, создав новый, осмысленный и праведный мир на месте старого, успешного, несправедливого.Утопизм есть… бунт нравственной воли человека против творца мира и против самого мира как его творения. Древние гностики учили, что мир сотворен злым богом и что Бог любви и праведности, явившийся во Христе, есть совершенно иной бог, чем творец мира… Утопизм часто открыто признает свое желание космического преображения, как, например, в утопических фантазиях Фурье или в знаменитой формуле Маркса о «скачке из царства необходимости в царство свободы», что указывает на восприятие грядущего социализма именно как совершенно нового эона всеобщего бытия.Каким-то туманным образом утопизм лелеет веру в то, что преобразование общественного строя должно как-то обеспечить подлинное спасение, то есть конец трагического подчинения человека слепым силам природы и наступление нового, безоблачного и блаженного бытия.

Христос, изображенный в «Двенадцати», — это гностический Христос, несущий разрушение несправедливому миру, воплощенный женщиной — Катей. Современный культуролог Александр Эткинд прослеживает дальнейшее развитие этой темы в творчестве Блока, делая вывод, что кастрация есть необходимое условие космического преображения бытия.Русский гений Блока раскрыл тайну большевизма как русского духовного замысла, сформированного исключительно христианством. Многолетняя борьба большевиков за искоренение самой сущности русского бытия может и должна быть истолкована как результат этой фундаментальной духовной установки.

Я имею в виду, конечно, мистицизм русских литературно-исторических тем, а не их (советский) эмпиризм. Эмпиризм казался новым, но под поверхностью почти всех советских литературных рамок прослеживался тот же самый нарратив.Несколько примеров:

В советский период русская литература стала ассимилировать темы и формы, не свойственные ни русскому классицизму, ни русской литературе вообще. Определенная светскость настигла русскую литературу, отчасти в ответ на распространенное восприятие коммунистической революции как радикальной попытки вестернизации русской жизни. В этом смысле наиболее интересным явлением можно считать появление в начале 1920-х годов литературной группы «Серапионовы братья», наиболее известным участником которой был Михаил Зощенко.Манифест группы, написанный Львом Лунцом, носил недвусмысленное название «Запад!». В этом манифесте провозглашалось, что критический недостаток всей прежней русской литературы заключался в отсутствии в ней сюжета, того захватывающего действия, столь характерного для западной литературы. Это имплицитно отреклось от интроспективного и сверханалитического русского литературного героя, который был, как обсуждалось выше, вариацией христианского сознания.

Как и все самостоятельные литературные объединения послереволюционного Советского Союза, «Серапионовы братья» просуществовали недолго и не оказали прочного влияния на русскую литературу.Сама идея обособленной, эстетически автономной литературы не могла прижиться на русской почве даже среди литературного авангарда. Можно взять, например, литературную группу ЛЕФ, которой руководил известный поэт Маяковский. Здесь мощно зазвучал большевистский мотив прометеевского активизма. ЛЕФ провозгласил конец искусства как чисто эстетической деятельности и переход к «жизнестроительству». Задача искусства заключалась в формировании нового, коммунистического образа жизни. Прикладное искусство рекламировалось как вершина творчества — например, изготовление экономичной раскладной мебели в ответ на советский жилищный кризис.19 Но в то же время увлечение прикладным искусством не лежало в основе творческой идеологии ЛЕФа. Тайной целью был космический утопизм, полное преображение бытия. Наиболее ярко это проявилось в собственном, безмерно творческом творчестве Маяковского. В первое издание его стихотворения «Про это» вошли фотомонтажи А. Родченко, которые были достаточно известны на Западе. В поэме речь шла о побеждающей любви как о земном рабстве, мечтах о новом бессмертии, жажде физического воскресения.Здесь мы находим, трансформированные, эндемичные для самого истинно христианского мировоззрения мотивы, но преподнесенные в новом, активистском голосе, как своего рода «активный апокалипсис» (как заметил Н. Бердяев о философии Николая Федорова, сильно повлиявшей на Маяковского). . Примечательно, что преодоление атрибутов физической любви как формы космического, онтологического выживания перекликается с христианством (если, конечно, игнорировать Платона). Коммунист возник как преображенный, воинствующий монах европейского средневековья, в противовес задумчивым, молитвенным отшельникам православия; таков был, по существу, масштаб «радикального изменения» и прогресса, вызванного большевистской революцией.Осмелюсь сказать, что эта революция произошла внутри того же — христианского — дискурса.

Конечно, я имею в виду внутренний, действительно бессознательный подтекст нарративов революции. На идеологической поверхности официальная доктрина не поддерживала и не могла поддерживать такие нарративы. После всех перипатетиков зыбких 1920-х официальная идеология провозгласила «соцреализм» единственно действенным методом для советского искусства. Искусство должно было отражать жизнь в ее революционном развитии с коммунистической точки зрения.Это учение возникло отчасти благодаря Максиму Горькому, который сам по себе был интересной фигурой. Добившись всемирной известности еще до революции, Максим Горький (1868-1936) всегда питал социалистические симпатии и политические связи с большевиками. До революции он стал активным участником группы под названием «Богостроители», которых американский ученый Роберт Уильямс считает настоящими или «другими» большевиками20. правильно подчеркивая его деятельностный характер, тогда как Ленин, по крайней мере до революции, видел марксизм через традиционную призму жесткого детерминизма, «экономического материализма».Однако среди богостроителей марксизм приобрел значение, выходящее за рамки научной теории, объясняющей законы социальной эволюции, и стал своего рода религией, допускающей глобальное понимание и раскрывающей тайны жизни. Марксизм сделал возможным воплощение теогонического процесса: Бог становится народом (демотеизм богостроителей), т. е. общественным коллективом, труд которого полностью преображает саму жизнь. Другими словами, марксизм создал миф, вдохновивший огромные массы людей на прямое социальное действие.Максим Горький хотел, чтобы этот миф реализовался в процессе социалистического строительства в Советском Союзе, и закрепил свое видение на теории «соцреализма». В этом воззрении и предмет, и предмет искусства становились самой реальностью, превращаясь трудом в образ действительного совершенства. Социалистическое строительство стало своего рода теургией.

Меньше всего социал-реалистическая методология оказала влияние на художественную практику самого Горького, который был и оставался писателем-натуралистом старой школы.Однако ни на одного другого советского писателя она не оказала положительного влияния, да и не могла этого сделать. Теория была мертворожденной, ибо нельзя навязать искусству никакой теории или метода. Тем не менее соцреализм дает интересное свидетельство активистских тенденций в русском сознании, проявившихся в большевистском дискурсе. Еще интереснее проследить падение этих тенденций.

Короче говоря, достаточно вспомнить только одно имя — Андрей Платонов (1899-1951).Это была колоссальная фигура, бесспорный русский гений наравне с Толстым и Достоевским, писатель, подтвердивший мировую славу русской литературы. Тем не менее, в данном контексте его эволюция весьма показательна.

Идеология, а точнее мировоззрение гностического утопизма глубоко проникло в творчество молодого Платонова в виде космических фантазий Федорова-Циолковского. Главной темой творчества Платонова в начале 1920-х годов, когда он еще писал стихи и статьи для газеты « Воронежская коммуна, », была глубокая ненависть к существующему миру и призыв к его тотальному разрушению.Эти увещевания были технократически мотивированы как проект полной перестройки существования. Платонов сознательно оставил литературное поприще и выучился на инженера, именно на электрика и специалиста по мелиорации, но на работе столкнулся с нищей реальностью русской жизни и понял, что дело не в космических полетах к далеким галактикам. а рытье канав и переувлажнение почвы в том же Воронежском уезде. Однажды Виктор Шкловский встретил его на работе и набросал портрет молодого Платонова — не писателя, а агроинженера — в своей книге «Третья фабрика». Платонов вернулся в литературу другим человеком — его тема смелых межгалактических авантюр приняла неожиданный, отчасти сатирический оборот (особенно в его проекциях на прошлое России, на петровскую эпоху, столь похожую на большевистское время, в Шлюзы Богоявления»), но его неприятие мира и того, что было в нем, осталось. Платонов стал чрезвычайно кенотической фигурой, можно сказать, русским Христом. Его проза проповедует русский апокалиптический нигилизм. Платонов изобразил верных коммунистов в привычном обличии странствующих паломников, ищущих Незримый Град, который оказывается коммунизмом.Чаще всего Невидимый город оказывается смертельным. Герои Платонова ищут смерть как залог бессмертия (эта тема звучит и у Пушкина), как путь к новому небу и новой земле. Смерть как образ жизни — вот тема Платонова. Его герои жаждут «немного пожить в смерти». Тем не менее, сам Платонов остается бессмертным в России, его произведение представляет коммунизм как русский апокалипсис в блестящих романах « Чевенгур», «» и « Котлован».

Платонов понимал коммунизм как христианское явление в кенотическом смысле, как отказ от всякой суеты и деятельности, полное смирение, крайний культурный нигилизм.Он одновременно отделил коммунизм от принудительного активизма и восстановил его базовое неприятие мира. Круг русской культуры и русской литературы замкнулся сам на себя; коммунизм совпал в своих тайных истоках с чисто христианским, культурно незамысловатым формированием русской православной души. Этот узел реализовал христианскую культурную тему в России. За этой темой находится только эмпиризм, который, при всей своей курьезности, не имеет специфически русской сущности. Русская литература прошлого, настоящего и будущего, выходящая за рамки христианского вдохновения и отрицания, была, есть и всегда будет такой же «интернациональной», как, скажем, техническое мастерство.Он включает в себя интеграцию и конвергенцию, а не какую-то конкретную сингулярность. Короче говоря, «не по-русски».

Конечно, русская литература давала и продолжает давать приют художникам, пытавшимся вырваться из этого апокалиптически-нигилистического кольца, вырвавшимся из него или просто не замечавшим его изначально. В русской литературе были свои «западники». К ним можно причислить даже Пушкина; несмотря на его глубокое проникновение в специфически русские темы, он оставался «не русским» (в указанном выше смысле) как духовный тип — тип просвещенного, открытого европейца.Дмитрий Мережковский не напрасно оспаривал «русскость» Пушкина, когда он энергично настаивал на том, что вся русская литература, последовавшая за Пушкиным, есть непрекращающийся бунт против своего праотца и первого гения. Подобный внешне культурный образ сохраняет и Тургенев, несмотря на тщательную разработку русско-христианского прототипа «разведчика», пассивного главного героя (единственным революционным персонажем у Тургенева был болгарин в романе « Накануне »). Чехова также можно было бы назвать европейским в более увлекательном, демократически всеобъемлющем смысле.Сюда же можно отнести целый ряд поэтов 1920-х годов — Вяземского, Баратынского, Анненского. В советской и постсоветской литературе есть даже современный поэт Александр Кушнер, о котором критик написал: «Какой редкий случай — поэтическое вдохновение при температуре 36,6 (по Цельсию)». анти- или сверх)христианский тип русского писателя, несмотря на его бесспорные заслуги, остается маргинальным для самой русской литературы — он не может выделиться гениально на ее фоне.

Василий Розанов как-то написал, что русский западник, в отличие от славянофила, блестяще отредактирует, продюсирует, аннотирует и культурно контекстуализирует «Войну и мир » — но он никогда не сможет ее написать. Судьба русской литературы — судьба всей русской культуры, если хотите, — лежит среди этих обреченных гениев в среде, лишенной подлинной культурной середины. Культура как «среднее царство» опять-таки не русская.

Знаменитые слова Бертольда Брехта «Жалко страну, в которой нет героев» вполне можно применить к стране, которая рождает только гениев.

Каталожные номера

Эта статья была переведена с русского Машей Барабтаро.

1 Лотман Ю.М., Избранные Статьи в Трех Томах, Том. 3 (Таллинн: Александрия, 1993), с. 129

2 Ницше, Фридрих, «Антихрист». Я не смог достать английское издание — единственный экземпляр исчез из Нью-Йоркской публичной библиотеки. Существовало 18-томное Собрание сочинений, , но в картотеке не было указано, в каком томе находится рассматриваемое сочинение, а просмотреть все восемнадцать томов у меня не было сил.

3 Аксаков К. С., Полное Собрание Сочинений, Том. 1 (М.: Университетская типография, 1889), с. 283-84.

4 Киреевский И.В., Полное Собрание Сочинений, Том. 1 (Москва: Типография Императорского Московского университета), стр. 184-85.

5 Там же, стр. 219-20.

6 Шопенгауэр, Артур, Мир как воля и представление, (Нью-Йорк: Dover Publications, 1958), стр.184, 186.

7 Там же, стр. 198-99.

8 Степун Ф., «Немецкий романтизм и философия истории Славянофилов», в сб. Грани № 42, с. 186.

9 Мережковский Д. С., Полное собрание сочинений, Том. 13, (СПб.: М. О. Вольф, 1912), с. 345-46.

10 Иванов Вячеслав, По Звездам: Статий и Афоризмы, (СПб.: Оры, 1909), с. 327-329.

11 Розанов В.В., Избранное, (Мюнхен: А. Нейманис, 1970), с. 444.

12 Бердяев Николай, Истоки и Смысл Русского Коммунизма, (Париж: YMCA Press, 1955), стр. 37-38, 39.

13 Блок, Александр, Собрание Сочинений, Том. 7 (Москва-Ленинград: Художественная литература, 1963), с. 365.

14 Лукач, Джон, Конец двадцатого века и конец современной эпохи, (Нью-Йорк: Ticknor Fields, 1993), стр.77-78.

15 Ранкур-Лаферриер, Даниэль, Рабская душа России: моральный мазохизм и культ страдания, (Нью-Йорк и Лондон: New York University Press, 1995), стр. 23-25.

16 Бунин И. А., Собрание Сочинений, Том. 4, (М.: Художественная литература, 1966), с. 229.

17 Шкловский Виктор, Гамбургский счет, (М.: Советский писатель, 1990), с. 186.

18 Франк, С.Л., «Эрес Утопизма» в По Ту Сторону Правого и Левого, (Париж: YMCA Press), стр. 98-99, 102-103.

19 См. Матич Ольга, «Суэта Вокруг Кровати: Утопическая Организация Быта и Русский Авангард» в Литературное Обозрение № 11 (1991), стр. 80-84.

20 См. Williams, Robert C., The Other Большевики: Ленин и его критики, 1904-1914, (Bloomington: Indiana University Press, 1986).

21 Эпштейн Михаил, «Русская литература на Распутье» в Звезда No.2 (1999), с. 158.

Достижения, связанные с исследованиями – Kinnaird College For Women

Достижения, связанные с исследованиями

• Публикация книги: «Введение в язык и лингвистику», опубликованная в 2017 г. Автор г-жа Амна Шахид
• Грант HEC на поездку для презентации доклада в Международной ассоциации лидерства (ILA) 19 ^th «Всемирная конференция по лидерству в условиях турбулентности» 12 ^th -15 ^th Октябрь 2017 г.
• Ученый-резидент Университета штата Аризона, посещаемый Ms.Захра ханиф январь-май 2016
• Стипендиат Аризонского государственного университета, посещаемый г-жой Захрой ханиф, январь-май 2015 г.
• Шестимесячная исследовательская стипендия в Университете Аризоны, Тусон, США, спонсируемая HEC в рамках Международной программы поддержки исследований г-жи Самины Хассан (июнь-декабрь 2019 г.)
• Д-р Нусра Инаят, «Искусство и дизайн», учебник, Книга, 2019, Лахор, Пакистан

Другие достижения

Внедрение ADR совместно с Asia Foundation

• Юридический отдел Надиры Хассан (NHLD) подписал меморандум о взаимопонимании с Фондом Азии с апреля 2017 года по сентябрь 2018 года.Целью этого Меморандума о взаимопонимании является повышение осведомленности, продвижение исследований и исследований в области альтернативного разрешения споров (ADR). С этой целью в сентябре 2017 года один из преподавателей юридического факультета г-жа Айеша Джавад посетила Римский центр Джона Фелласа Университета Лойолы. Кроме того, курс ADR стал частью учебной программы по юриспруденции, чтобы обеспечить обучение и осведомленность молодых студентов-юристов об ADR. .

Участие в качестве спикера в QS Open Clinic

• Мисс.Бадриа Халил приняла участие в качестве спикера в QS Open Clinic на саммите QS Subject Focus по исследованиям в области гуманитарных и социальных наук, состоявшемся 29-31 августа 2018 года, организованном Венецианским университетом Ка Фоскари. Темой семинара было «Воздействие международных рейтингов администрирования университетов», в котором рассматривались проблемы, возникающие при составлении рейтингов. В состав «докторов» группы входили д-р Мауро Канноне (Университет Ка Фоскари), г-жа Бадриа Халил (Женский колледж Киннэрд, Пакистан), д-р Юлия Гринкевич (Высшая школа экономики, Россия) и г-н Дарио Консоли (QS).Группа рассмотрела широкий круг вопросов и предложила множество различных стратегий для успешной борьбы с феноменом рейтинга в качестве администратора университета. части программы саммита QS. Бадриа Халил представляла пакистанскую систему образования и рассказала о нормах Женского колледжа Киннэрд.

Профессиональное назначение в качестве приглашенного докладчика

• Профессиональное назначение г-жиКурат-уль-айн Алим из отдела пищевых наук и питания человека Женского колледжа Киннэрд выступила в качестве приглашенного докладчика на тему «Обучение правильному питанию — полезные советы по потреблению жидкости летом» 2019 года на утреннем шоу PTV — станция PTV, Лахор: 23 ^р-д апрель 2019 г.

 Программа поддержки юридического образования для Пакистана

• Университет штата Аризона финансирует юридический факультет Надиры Хассан в рамках Программы поддержки юридического образования для разработки учебного плана по юридическим исследованиям и методологии и планирования создания юридической клиники.Также в рамках этого гранта ASU поддерживает NHLD в запуске своего юридического журнала.

Сертификация

• Г-жа Сара Асад приняла участие в сертифицированной «35 ^th Master Trainers-Facility Professional Development Programme», организованной Отделом инноваций в обучении Комиссии по высшему образованию, Исламабад. (27 марта – 11 мая 2018 г.)

Книги

Науки об окружающей среде

• Др.Газала Якуб, Биоудобрения и биофунгициды, Delve Publishing, Winston Park Drive, 2 ^nd Floor Oakville, ON L6H 5R7 Canada, 2018, ISBN: 978-1-77361-253-9.
• Доктор Газала Якуб и мисс Халима Садиа, Потенциал опасности химических остатков в продуктах питания, Delve Publishing, Winston Park Drive, 2 ^nd Floor Oakville, ON L6H 5R7 Canada, 2018, ISBN: 978-1-77361-102- 0.
• Д-р Газала Якуб и мисс Амбер Фатима, Токсикология загрязнителей воздуха, Delve Publishing, Winston Park Drive, 2 ^nd Floor Oakville, ON L6H 5R7 Canada, 2018, ISBN: 978-1-77361-287-4.

Прикладная лингвистика

• Профессор, доктор Ширин Зубаир ,  «Открытие новых пространств: мотив прибытия в книге Сидхвы Американский отродье . В книге Аджая К. Чауби (ред.) «Женщины-писатели из южноазиатской диаспоры: интерпретация пола, текстов и контекстов». Джайпур, Индия: публикации Rawat, 2019.
.

Политология

• Сабах Муштак «Кризис прав человека в Кашмире и индийская пресса» был опубликован в отредактированной книге, опубликованной CIPS, NUST Press Islamicabad в марте 2019 года.

Международные отношения 

• Макки М., Азам А., Акаш С. А. и Хан Ф. (ред.). (2020). Вынужденная миграция и перемещение, вызванное конфликтом: последствия и предполагаемые меры реагирования.  Исламабад: NUST Press.

Урду

Отредактированная книга

• «Калид и Масадар».